Blackwell Family
Blackwell, Alice Stone

Subject File

Breshkorsky-BooksA Message To The American People
BY CATHERINE BRESHKOVSKY 
"The Grandmother of the Russian Revolution"

"Flooded with tears and blood, Russia moans and cries out to the world. She is a living body, and her tortures cannot be looked upon cold-bloodedly as an extraordinary, never-before-witnessed experiment in social evolution. She is alive, and every pore of her body is shedding blood." - Catherine Breshkovksy

Introduction by GEORGE KENNAN

Price 25 Cents

PUBLISHED BY THE
Russian Information Bureau in the U.S.
WOOLWORTH BUILDNG
NEW YORK CITYA MESSAGE TO THE AMERICAN PEOPLE

BY CATHERINE BRESHKOVSKY
"The Grandmother of the Russian Revolutin"

Introduction by GEORGE KENNAN

PUBLISHED BY THE 
Russian Information Bureau in the U.S.
WOOLWORTH BUILDING
NEW YORK CITY

Copyright, 1919, Russian Information BureauCatherine Breshkovsky

Introduction
I first heard the name of Catherine Breshkovsky thirty-four years ago in eastern Siberia.  At Irkutsk, where I stopped for a few days on my way to the mines of trans-Baikal, a political exile whose acquaintance I there made said to me:
"You must not fail to stop in Selenginsk on your way eastward and make the acquaintance of Madame Breshkovsky.  She was one of the early revolutionary workers; was the first woman to be sent to the mines for a political offense, and has already been in prison or in exile more than ten years.  She is a lady of character and cultivation and you must see her, because she can tell you many things that you ought to know."
Four weeks later I arrived in Selengisk from Kiakhta, found my way to the wretched log house in which Madame Breshkovsky was living, and presented myself as an American traveler engaged in making a study of Russian prisons and the exile system.  In describing this meeting afterward in the "Century Magazine," I said:
"She was a lady perhaps thirty-five years of age, with a strong, intelligent, but not handsome face, a frank, unreserved manner, and sympathies that seemed to be warm, impulsive and generous.  Her face bore traces of much suffering, and her thick, dark, wavy hair was streaked here and there with gray; but neither hardship, nor exile, nor penal servitude, had been able to break her brave, finely tempered spirit, or to shake her convictions of honor and duty.  She was, as I soon discovered, a woman of much cultivation, having been educated first in the women's schools of her own country, and then at Zurich, in switzerland.  She spoke French, German and English, was a skillful musician, and impressed me as being in every way, an attractive and interesting woman.  She had twice been sent to the mines of Kara - the second time for an attempt to escape from forced colonization in the trans-Baikal village of Barguzin - and after serving out her second penal term had again been sent as a forced colonist to this wretched, God-forsaken village of Selenginsk."As she talked to me about the aims and purposes of the
revolutionary party and about her hopes for the future of her
country, I was impressed, first, by her patriotism and her love
for the Russian people; second, by her unshakable confidence
in the final outcome of the struggle for freedom in which she
was engaged, and third, by her absolute unselfishness and her
constant thoughtfulness for the welfare and hapiness of 
others. She wasted no time in complaints of the injustice
from which she herself had suffered, or the hardships and privations
that she personally had endured. All these things
she seemed to regard as nothing more than a part of the day's
work; but when the sufferings of her people or friends were in
question, her deepest emotions seemed to be touched. As a 
characteristic illustration of this disregard of self and thoughtfulness 
for others, I may mention the fact that when, just
before we parted, I told her that I was on way to east-
Siberian mines, she went through her scanty personal possessions
in search of something that she could send by me to
the women at Kara, whose environment was more intolerable
and whose needs were even greater than her own. She could
find nothing that seemed likely to be of use to them expect
two of three teacups and a hand mirror; but as these were not
enough to go around among the four or five women who had
been her friends and fellow prisoners at Kara, she added to 
them a small red feather duster, which would not perhaps be
particularly serviceable at the mines in winter, but which she
desired me to give, with her best love, to her "dear friend,
Nathalie Armfeldt." All of those women have long been
dead; but at least, before they died, they were cheered and
comforted, in the dreary monotony of penal servitude, by
the pathetic tokens of remembrances and love that I carried
to them from Selenginsk.
     This trivial incident would not perhaps be worth mention 
if it were not indicative of the never-failing thoughtfulness
for others which Madame Breshkovsky has invariably shown
throughout the whole of her long and eventful life. It is the
key-note of her character. When I bade her good-bye in
Selenginsk I did not expect ever to see her again; but I felt
conscious that my few hours' talk with her had raised my
standards of courage, fortitude, unselfishness and patriotism
for all time.
     In 1896, when Madame Breshkovsky's term of banishment
ended, she returned to European Russia and secretly carried
on revolutionary work there until 1904, when she made a
first visit to the United States. She was enthusiastically received
here, made many warm personal friends, and carried
back with her more than ten thousand dollars, which had
been contributed by Russians and Americans who sympathized
with the struggle for freedom in which she and her associates
were engaged.
     In 1908, she was again arrested, and after more than a year
in solitary confinement in a casemate of the Petropavlovski
fortress, she was again sent to the remotest part of Siberia.
There, in various sub-arctic settlements, from Yakutsk to
Minusinsk, she spent eight more years of hardship and privation.
But she never once complained, lost hope, or failed in
courage. Her letters from Kirensk to her friends in America,
which have been published by Alice Stone Blackwell, show
that even in loneliness, suffering and failing health, she was not
only brave and cheerful, but was constantly thinking of working
for the welfare of other exiles whose situation was even
worse that her own. In 1916, when she had passed her
seventy-first birthday and when both health and eyesight  were
failing, she wrote to one of her American friends a cheerful,
almost buoyant letter, in which she said: "I feel equal to my 
age and all odds!" It was the triumphant confidence of an
indomitable spirit. Health might fail, and eyesight might go;
but she was "bigger than anything that could happen to her"
and her weakening body was steadfastly upheld by her unconquerable
soul.
     At last, in 1917, after thirty-one years of imprisonment of
exile, she was finally set free by the overthrow of the government
of the Tsar. She immediately returned to Petrograd,
where, of course, she was welcomed with boundless enthusiasm
and devotion, not only by her old revolutionary associates, 
but by the whole Russian people. It seemed, for a 
time, as if all the hopes and anticipations of her life were
about to be realized; but, unfortunately, the Bolsheviki soon
usurped the authority of the Constituent Assembly, and
etablished a form of government which was even worse
than the autocratic and bureaucratic despotism that she hadbeen trying all her life to overthrow. She fought the 
Bolsheviki as long as she could, but eventually, with Kropotkin,
Burtsef, Tchaikovsky, and most of her old revolutionary associates,
she had to go into hiding to escape from a tyrannical
system of misrule which, at best, can only be described as
democracy gone mad.
     Now in her old age, but with mind as clear and judgment 
as sound as ever, she has come a second time to the
United States, for the purpose of getting helpin what she
calls "the fight against the mischiefs of war and Bolshevism;"
a fight to which, as she says in a recent circular letter, she
intends to devote the remainder of her life.
     One of the chief "mischiefs of the war," from her point
of view, is the removal by death of the parents of four million
dependent children; and it is, primarily, for the support and
education of these helpless orphans that the following appeal
to the American people is made. If we feel grateful admiration,
as we must, and do, for the courage and self-devotion
of the men and women who went to Europe to defend France
and bind up the wounds of Belgium, but who spent comparatively
a short time in the field, we certainly should not
fail to render a tribute of admiration and gratitude to this 
heroic woman, who, in the most disheartening circumstances,
has also been carrying on a fight for liberty and justice, and
who has been almost constantly in the field for a half a century.
     Catherine Breshkovsky is still "equal to her age and all
odds;" but we can lessen a little the "odds" against her by
joining in ther fight against Bolshevism, and by helping her
to rescue from destitution and ignorance the four million
orphan children whose urgent needs have touched her warm
and loving heart.

                                                                       George Kennan
 
A message to the American People
                  by
Catherine Breshkovsky

                    I

     There are two reasons, my dear, beloved friends, why
I consider it my duty to speak aloud and openly about
the affairs of Russia, about the conditions our country
is living through in this critical hour of her history, and about
her greatest needs in this hour.
     The first reason is that Russia, although the most backward
in her culture, has rendered such great services to
Europe, and therefore to the whole world, that she deserves
the full attention of all her friends and Allies. For many centuries
Russia served, and still serves, as a barrier defending
Europe against the raiding forces of Asia. By a great price,
the price of her own blood and progress, Russia guarded the
might and the culture of the European peoples. She withstood
with her own back the incessant shocks of wild invaders,
and for centuries was obliged to concentrate her  forces only
for self-defense, for the preservation of her independence and
safety. Russia had hardly the time to fortify her position in
the East, before Europe itself began to hit her, and blow after
blow fell on her shoulders again and again. Twelve different
nations sent their forces under the leadership of Napoleon the
First, to destroy and conquer Russia. Our large country saw
her cities ruined, her villages burnt, her treasures robbed.
     A century passed. Russia rose up and entered the family
of peoples who struggle towards freedom and light. But, it
was not fated that our people should rest, should be left to
work for themselves. A treacherous, merciless war, the work
of her neighbor, awaited Russia, and during five years Germany
has tyrannized our country in concert with her allies8                       A Message to the American People

the treacherous Bolsheviki. Material poison, moral, spiritual
poison-all the diabolical machinery was put into action to
bring our beautiful country to the ground. The very heart of
Russia, her very mind is injured by the venom brought across
her boundaries by her enemies. Cooperating with Lenine and 
Trotzky, the government of Germany strove to poison the
very conscience of the Russian people. But she, my Motherland,
bore up against even this trial. The mind and conscience
of a great people will never die! They already awaken to a
new and better life. The enlightened Russian people will
come to freedom and democracy.
     Russia has rendered great services to humanity by carrying
on her shoulders the defense of Europe from Asia. She
took those burdens from the shoulders of other European peoples,
and gave them the opportunity to continue in safety their
progress, remaining herself for centuries the sentinel of civilization.
Now when these historical services, and even the 
recent enormous Russian sacrifices in the War with Germany
are forgotten, Russia has the right to present her account to
mankind.
     This is the first reason for making my appeal to the American
people. And if you ask me who it is that has authorized
me to make it, I answer that it is my seventy-five years of life
among my people, who have confidence in me, and my fifty
years of struggle for the freedom, the honor and the welfare
of my Motherland. I am authorized by my anxiety to see her
happy, by my fear to see her future endangered. And proud
of that love, proud of the confidence of my people, I appeal to
you, citizens of America, and remind you that there, far away,
lives a true and honest democracy ready to pursue her way
side by side with you, if you desire it.
     Do you ask me why I especially address my woes and 
sorrows to you? It is because we, Russians, regard you as a
people that have always cherished their liberty, that have
always held high the standards of Democracy, that have never
stood for despotism and oppression. And also, because many
times have we heard from you words of friendship, words

By Catherine Breshkovsky                     9

that give us Russians the hope to see in you faithful brothers,
always ready to aid us in the hour of our hardships.
     This hour has come. And I, the old nurse of my beloved,
suffering child, I come to tell you, friends, about its sufferings.
Great are these sufferings, and undeserved. It would be a 
great sin to leave Russia alone, her bleeding wounds unattended.
While we lived through all the horrors of war, paying
ten millions in casualties, of whom three millions are dead
and about a million disabled for life, your sufferings in this
war were comparatively small. Never did the enemy trample
your soil, never destroy your towns, never burn your villages,
never cut down your forests and gardens, never violate your
daughters, never shoot thousands of your innocent citizens, 
never force on you a civil war with blood, robbery and
slaughter.
     The United States does not count her war-orphans by
the millions, and, she is happy in that she is sure of her future.
Her children are growing up without witnessing atrocities and 
degradation. May the security and the happiness of the
American people be blessed forever! My friends, he who has 
much must give much. From the very beginning of the history
of this country we see her people possessed of a high
degree of culture and spiritual enlightenment; we see in them
fighters for liberty, defenders of human dignity. We see in 
the people of this country the eldest brethren of the Russian
people, and we hope they will stretch forth their hands to 
us without pride, unselfishly, bringing moral and material aid.
     Of what nature should this aid be? What are the immediate
needs of the Russian people? Our greatest, deepest, 
most immediate need is the creation of conditions under which
the Russian people will be able to convoke an All-Russian Constituent
Assembly. Russia will never be quiet and satisfied until
her representatives, freely chosen by the entire population,
will establish a Constitution for the State, will lay the foundation
for a stable, democratic government, insuring laws that
accord with the will and desires of the Russian people. The
demand for a Constituent Assembly was one of the main10  A Message to the American People

aspirations of the Russian Revolution. It was on the eve of
its realization when the Bolshevist revolt, in November, 1917,
tore out of the hands of the people the beautiful possibility to
make laws for tremselves, to trace the path for their future,
to construct a new life in accordance with the intersts of the
masses, to strengthen peace and inuser the common welfare.
The Constituent Assembly, elected by the entire Russian people
on the basis of universal, direct, equal and secret suffrage,
was dispersed by the Bolsheviki with bayonets.
     A year ago our Allies, together with the devoted and
proven friends of the Russian people, could have created the
conditions necessary for the convocation of a Constituent 
Assembly. The opportunity was lost, and our masses, simpleminded, 
naive and credulous, tired out by their past misfortunes,
became a prey to the base and rapacious instincts of
selfish, ambitious and merciless people. Under the circumstances,
Russia faces a long and cruel struggle with all the 
evil which has entered her life. She has to suffer all the pains
inevitable in the conditions of a people clearing its way to a 
better future. Many opposing forces bar this way; they check
the normal course of events and make the people suffer and 
suffer more in their struggle to find the right issue out of the
insurmountable chaos.
     The word is curious to see outcome of this deadlock,
the issue of this conflict of passions, theories, and aspirations,
the conflict between the people striving for a brighter life and
the hideous treachery handicapping the great people.
     There is no doubt that Russia will be able to find the
right path, but her pains, her bloody sufferings will be known
only to the millions of Russian mothers and the millions of our
other innocent martyrs, our orphans. Flooded with tears and
blood, Russia moans and cries out to the world. She is a 
living body, and her tortures cannot be looked upon coldbloodedly
as an extraordiany, never-before-witnessed experiment
in social evolution. She is alive, and every pore of her
body is shedding blood. The illness that was not stopped in
time, I fear, may be prolonged for years. Only through persistent
and incessant work and efforts can Russia be brought

By Catherine Breshkovsky  11

to the normal conditions, to the position in which she found
herself two years ago, after the glorious Revolution of March,
1917. In those days there was real freedom in Russia, and it
seemed that our young country had every possibility for peaceful
evolution and the free building of her future. I may assert,
without exaggerating, that the March Revolution, perhaps the
most beautiful and the most rational revolution in the world,
was broght about, among other factors, through the efforts of
the Party of Socialists-Revolutionists whos program for more 
than one-half century presents a basis for settelment which
will satisfy the demands and aspirations of the overwhelming
majority of the Russian people.
     But, unfortunately, our people, young and inexperineced, 
could not at once find the true path, and, if abandoned by
their friends, they may not find it for a long time. It is your
duty, good friends, to aid them by your sympathy and your
deeds. Especially by deeds, for our people, long deceived
in their hopes, will give credit only to those who really and
practically give them proof of their sumpathy, to those who
aid them to elevate and educate the new Russian generations,
the millions of Russian orphans deprived of shelter and the
most elementary means of education.
     Russia is exhausted as a result of the war and the terrible
civil strife. Her industries are disorganized, her means of 
Transportation are destroyed, her educational system is at a 
standstill. Without industry, means of transportation and
education, Russia faces conditions the horror of which cannot
be expressed.
     I undertook it as my task to present to the American people
the tragedy of the people of Russia, in order that the
American democracy might render us the immediate help
necessary for reestablishing democratic order, for the convocation
of the Constituent Assembly and creating conditions
whereby peaceful progress may be possible in Russia. Recalling,
with gratitude, the true friendship which the people of this
country have shown me during my exile in Siberia, I appeal
to the people of the United States to help my suffering people,
the people of Russia.



12  A Message to the American People

II

     Nothing has brought Russia so close to the rest of the
world as the war that has just come to the end, and her Revolution
which is still going on. The blod shed in the war has
strengthened the alliance between Russia and the other democratic
nations. Our great Revolution has made the ideas,
sentiments and aspirations of the Russian people come nearer
those of other democracies. The Russian people, by nature
truthful and sociable, gladly stretch out their hands to the 
democracies of the world.
     Endowed with hones souls and minds, they understand
that their dark and burdensome history has retarded their
political and economic development and has deprived them
of the political and economic knowledge which other European
nations and the Americans possess. Realizing this, the
Russian people strive towards closer contact with other
nations in order to learn from their older brothers who are
more advanced in science and culture.
     In speaking of the Russian people, I have in mind the
masses. These are the people whom I know well, in their
various customs and different walks of life, for I have spent
among them half a century of my mature life, sharing their 
joys and sorrows.
     I have come in contact with peasants, laborers, soldiers,
criminals in prisons; with people of the Greek Orthodox 
Church, and of he different sects, in their hidden shrines;
with tribes whom civilization has hardly touched, of whom
there are many in Russia; with beggars, orphans, cripples, who
stroll about in the villages; with tramps who fill the piers of
our harbor-cities, and lastly, with great souls, who, in protest
against human hypocrisy, renounce the life of sin and leave the
world to dwell in the forests and deserts.
     With all these people I have had indimate talks, and we 
understand each other. The masses of the Russian people had
and still have confidence in me, and this confidence, which I 
greatly value, entitles me to talk in the name of the Russian
people, as I have said before, without and formal authorization.


By Catherine Breshkovsky  13

     Leaving Russia, I told the peasents that I was going to 
America to present to the Americans the present situation in
Russia. Their reply was a unanimous outcry: "Go, and ask
them to help us in our misfortunes. We cannot help ourseves."
Indeed, it is hard for the Russian people to overcome 
their difficulties unassisted. They cannot tackle the
reconstruction of their country, not because of physical incapacity,
but on account of spiritual embarrassment. During the
past few years my nation has suffered many unusual shocks;
its great hopes have ended in bitter disappointments. It is,
therefore, not surprising that the people are somewhat at a 
loss, and their ideas and feelings confused; that having lost
firm ground, they are wavering.
     Realizing their condition, the Russian people, who are
simple, frank and sincere, confess that at the moment they
lack definiteness in the pursuit of their aims. Trusting in
human willingness to help one another, they are ready to ask
the democratic nations, and especially the Americans, to help
them. America's democratic tendencies are known to them,
as well as the fact that the American people have fought for
their own and other people's liberty.
     The Russian people know that it is one's duty to pay all
debts and return services rendered one in time of need and
difficulties, and they know also that their country is large and 
has hidden treadures. They know, too, that she needs a free
and stable government in order to bring her wealth to the
surface, for their own benefit and that of others.
     In order to put in operation our unemployed resources,
we, Russians, ask the Americans to help us increase the efficiency
of our railroads and reestablish our destroyed industries.
Americans, como to Russia! Do not hesitate to invest
your capital, and right on the spot convert our raw materials
into all kinds of products. Right there in Russia and in the
bordering regions you will find a ready market in which to
sell your products profitably, both for you and for us. Russia
is a vast country, but, unfortunately, little enterprises, and your
energy will find an outlet there for a long time.

14  A Message to the American People

     Russia has been on the path of European civilizaion for
half a century. She has long ago familiarized herself with
the demands and customs of Western Europe, and while
acquiring new ways and habits, has been getting further and
further away from her old methods of satisfying her economic
needs. At first essentially a country of home productions, she
had during the past decades turned to capitalistic production
in almost all her branches of industry. For two of three generations
her inhabitants have abandoned their trades and
home production to sell their labor in factories and plants.
During the last few years Russia numbered more than
3,000,000 industrial workers, and during whe war about the 
same number had adjusted itself to the production of war
necessities. Russia maintained a fighting army of 12,000,000
soldiers and 8,000,000 additional people for special service and
hard work connected with the maintenance of the army.
Moreover, if we add the number of men and women who
worked in factories and plants manufacturing war articles,
and if we take into consideration that the grown-up population
throughout Russia was busy supplying food and clothes
for the above-mentioned twenty-five millions engaged exclusively
either in fighting of war work, we can easily understand 
that no time of hands were left to take care of the needs 
of the civilian population of the country.
     During the three years of the war the conomic system
of the country, which had hardly begun to develop and grow,
weakened and began to break down. Our railroads and the 
rolling-stock were all worn out. Not only the passenger and
freight trains were very slow and worked under difficulties,
but also our postal and telegraphic service lacked its former
efficiency and reliability. Factories and plants, employed in
war productions, no longer supplied the market, and the
meagre stock of various products had become exhausted while 
the factories were producing only war necessities. As a result,
up to the time of the March Revolution of 1917, price of commodities
had risen one hundred per cent. As early as 1916,
agents of various commercial firms and simply speculators
had come to us in Yakutsk (Siberia) to look for whatever we 
had of manufactured articles and groceries in order to ship


By Catherine Breshkovsky  15

them to Central Russia, where they could resell them at very
high prices. That same year, while being transferred from
Yakutsk to Irkutsk, i.e., from the North to the South, I met
on my way children and women driving transport and postoffice
wagons in the severe cold of the winter, fo all the men 
had gone to war.
     Contemporaries of the world war can testify to the fact
that our vast but childishly undeveloped country has borne
heavy sacrifices of life and wealth to defend justice and
humanity against their enemies. Exhausted and bled white,
Russia for the time being has become the prey of criminal
demagogues, but she is still young and rich, and her natural
resources - coal, iron ore, and all other metals, her forests and
waters, are just as abundant as ever. However, all these riches
are underground and it requires hard labor and much capital
to produce them and convert them into useful articles. The
machinery in the Russian plants and factories, worn out even
before, are now completely used up and there is no hope that
our industries may soon be able to resume production without
help from abroad.
     It is evident that Russia must be assisted with capital
and with professional experts in order to restore her industries
and to bring her transporation system, both on land and
water to a proper development and efficiency. Simultaneously
wiht the development of our natural resources, we must come
toa proper use of our enourmous man-power by enabling the
village population, which constitutes more that 80 per cent of
the entire population of Russia, to employ its time profitably
during the long, cold winter.
     In order to render Russia this kind of assistance, the
Americans should get in touch with the Russian Zemstvos
and cooperative organizations wherever these exist, for they
at present actually represent the masses of the people. These
organizations, estabilished and conducted by the people themselves,
will no doubt be glad to receive the assistance of a 
friendly nation and turn it to good use.16  A Message to the American People

     Economic, technical and financial help from outside
is indispensable in building up Russia as a free, democratic
and thoroughly organized State. But, at this moment there
is still another problem of great importance, and this is the
problem of rendering Russia culture help. The three years
of war with Germany, during which we have suffered not less
than ten million casualties, of whom three million were killed,
and the norrors of the civil war started by the Bolsheviki, who
have covered the country with tens of fronts and have established
a regime of starvation where thousands fall in the
streets daily - all these misfortunes in Russia's life during the
the past four and half years have resulted in a situation whereby
we have 4,000,000 orphans, helpless children, deprived of 
shelter and paternal care. These 4,000,000 children present a
problem not for Russia alone, but of the entire civilized
world. These children must be broght up and educated for
the duties of cidizenship, and they will be a powerful factor
in building up a free, happy, democratic Russia. But, if they
will be left to themselves, a great number of them will die,
and the rest, probably the majority, growing without shelter
and care, may in the future poison the life not of Russia alone,
but of the rest of Europe and probably of the entire civilized 
world.
     If Russia for the time beign were not destroyed as a 
State, she would be able to care for her children herself. There
are millions of war-orphans in other European countries which
have participated in the great War, but these countries are
organized, their governments are paying war pensions, they 
have normal legislatures which will undoutedly take up and
solve in a satisfactory way the problem of raising the fatherless
generation. But Russia is destroyed, and therefore we
must appeal to the world. It is not charity that I am appealing
for; I am appealing for brotherly help. All our misfortunes,
even the curse of Bolshevism, are the consequence of
our participation in this war. We entered it under the inefficient
and despotic regime of the Tzar, industially and culturally
undeveloped, less than any other nation of Europe prepared
for a moder struggle. But, for three long years, corering


By Catherine Breshkovsky  17

the battle-fields with millions of our graves, we stood a our
posts defending justice and democracy, and our present ruin
is the consequence of our readiness to give up everything for
the rule of democracy in Europe. During the three years
our armies have saved the Allied cause at many critical
moments. Finally German militarism has been beaten, and
Russia is in ruin because she has sacrificed her youth, her
wealth and her enthusiasm to make the victory over Prussianism
possible.
     It is the moral duty of the democratic nations throughout
the world to help raise and educate the fatherless children of
Russia! I appeal to the great American people to render us
this help, knowing their friendship and brotherly affection 
for the people of Russia. For this purpose I have come to this
country.
     I visited the United States fourteen years ago, and since
then I have heard and still hear the Americans expressig
friendship for the Russian people and willingness to help them
in their difficulties. If these expressions are not mere words
intended to console us in our grief, but sincere sympathy
resulting form an understanding that it is the duty of a progressive
people to help backward nations in their development
so that mankind may progress more or less evenly, with
nations living in friendship one with the other; if they are the
result of an understanding that the ignorance of one country
endangers the peaceful development of other countries - then
my hopes and hopes of my countrymen will be realized.
We will be assisted in our hard and weary work with financial
help; with skilful hands to teach us different trades; with 
noble characters possessing steadfastness, who will set before
us the example of a life of labor and achievement, a life which
does not fear privation and hard work.
     Russia has enough land on which to erect homes for childrent,
with schools, work shops, and agricultural departments.
There is also enough material with which to erect the necessary
buildings. However, we need capital to buy school furniture,
the equipment of workshops and agricultural establishments.18     A Message to the American People

lishments. This we cannot obtain in Russia. All equipment
for school-houses and school-yards, together probably with
many skilled and patient teachers, we have to get from friendly
America. Money is needed mainly to pay the laborers and 
employees.
Naturally, the difficult problem as to the conditions under
which and in what surroundings 4,000,000 children can be
given full maintenance and instruction cannot be solved at
once. It will require millions of dollars and a great number
of people to train the fatherless youth of our nation. However,
as the saying goes, "Without a beginning there is no
end." It is our duty to make a beginning as soon as possible
and thus give a clear illustration of what can be done in caring
for the well-being of our growing generation, of our young,
future Russia.
I would suggest beginning as soon as possible for I do
not doubt in the least that in this work we will have the
sympathy and support of our democratic coöperative organizations
and Zemstvos. These institutions are naturally very 
much interested in the education of the fatherless children
and will be glad to see a beginning which might serve as a 
model for their own undertakings. There are already in Central 
Russia and in Siberia regions which are protected against
disorders and destruction and where you can live quietly and
establish settlements for children.
     Citizens of America! You must not forget that in rendering
such essential assistance to Russia as caring for her 
fatherless children, you perform a double act of service. You
give your means and energy, and besides, in erecting shrines
of education for the human soul and body, in establishing
standard institutions for education on a basis of cooperative
work and mutual aid, you will remind mankind of its duties
and show us how to employ most beneficially our energy and
abilities. You will point out that educating the people is the
first obligatory task, the neglect of which has caused misfortune
not only in Russia, but also in Europe, and undoubtedly
all over the world. If you will study more closely the conditions 
of life of the majority, you will see that these conditions


By Catherine Breshkovsky  19

are adverse to the happiness of the human soul. You will see
that conditions created by our prejudices have estranged people
to such an extent that people related by blood, speaking 
the same tongue and having the same religion, are strangers
to one another. Everybody suffers silently, in loneliness,
nobody cares what happens to the other.
During the past unhappy year we had a chance to experiment
along the line of my proposed settlements for children.
When famine began to drive thousands of the population from
Petrograd, good people took thousands of poor children to the
East and to the South where they could find food and shelter
and, by living in the open air, recuperate. Every settlement
consisted of several hundred children living with their 
teachers.
A month had hardly passed and the children, who had
begun to associate on the way, were all absorbed in the
interests of the big family. The older girls and boys acted
as protectors and supervisors of the younger children. During
my stay in Ufa in September of 1918, when the invasion of
Bolshevist troops was expected, the arrival of the soldiers
caused a few of these colonies to remove from the country to
the city. The removal had to be carried out in haste and, as 
cold weather had set in, it was impossible to spend the night
in the open. Then the older children came to me to tell me
of the difficulties connected with the removal. They said: 
"We are big enough and can spend the night in the open, but
we have many little ones with us; they can by no means be 
left out-of-doors in the cold. We have no winter clothes with
us; we have nothing with which to cover them."
The children did not know that precautions had been 
taken and that their supervisors, together with the local
authorities, were arranging some shelter for them. Of their
own initiative they had elected the delegates who had come
to me to present the troubles of their big family. Nobody
spoke of his personal privations; their anxiety centered about
the safety of the others. After their affairs, according to them,
had been settled favorably, they brought me a present of two
little rabbits. This was the children's dearest possession.20  A Message to the American People

     Their supervisors, people intensely devoted to their
duties, cried bitterly in telling me of the hardships which
the children had to endure in the places used for "fronts."
However, they cried whith joy in telling how quickly the children
learn to care for themselves and to share responsibilities
in living and working together.
     Such colonies of starving children were also formed near
the Ural Mountains. There they also quickly grew into one
family, devoted to each other, caring for general needs and
working efficiently.
     I find the region of the Urals, especially the disrict of
Cheliabinsk, particularly well suited for the founding of the
first settlements for orphans. This vast region of Western
Siberia is well protected against disturances and has localities
convenient ofr settlements. The fact that the city of 
Cheliabinsk is the centre of the cooperative peasant organizations,
is also and advantage. Though we cannot figure much on 
the financial assistance of our cooperative societies, on account
of the general poverty in Russia, their Sympathy and the interest 
in the problem of educating the children will no doubt be of
great help. Our Zemstvos of the provinces and districts of
the Ural region will also be interested in the undertaking and
will help us as far as possible. At any rate, the first settlements,
established on a firm and rational basis, will serve as
an illustration as to how to deal with the 4,000,000 orphans
and how to conduct the education of children in general, in 
order to raise for the country, instead of weak and helpless
creatures, people who will be able to further conditions under
which the feelings of brotherhood will be part and parcel of 
our daily existence.
     Help us to realize this plan, my friends, Americans!1905
PRICE 10 CENTS

KATHARINE BRESHKOVSKY

FOR RUSSIA'S FREEDOM 
By ERNEST POOLE

Charles H. Kerr & Co., Publishers, 56 Fifth Ave., ChicagoKATHARINE BRESHKOVSKY

"FOR RUSSIA'S FREEDOM"

BY ERNEST POOLE
Reprinted by Permission of The Outlook

CHICAGO
CHARLES H. KERR & COMPANY
1905KATHARINE BRESHKOVKY

     "Now in a few months they will rise by millions."
A deep musical voice spoke in Russian - quietly.
"We shall sweep away the System of the Czar, and
Russian will be free. See -" She showed me bulletins
that had followed her to New York. "Day and night
they work. In place of sleep, a dream of freedom;
in place of warmth and food and drink, the same
dream. This dream is old in American Breasts."
     Her hair, once cut in prison, has grown again. A
great wavy mass of gray frames a face broad, heavy,
deep-lined with suffering. Her eyes, deep under 
hign-arched brows, now flash the fires of her dream,
now beam forth the warm affections of one whom
hundreds call endearingly "Babushka" - little
grandmother. Her voice, as she spoke through our
interpreter, ran swiftly over her own sufferings, but 
rose passionately describing her country's degradation.
Daughter of a nobleman and earnest philanthropist;
then revolutionist, hard labor confict and 
exile for 23 years in siberia; and now a heroic old 
woman of 61, she has plunged again into the dangerous
struggle for freedom. The Russian Revolutionary 
Movement is embodied in this one heroic
figure.
     "More than fifty years ago," she began, "Russia
lay asleep. The peasants, starved, bowed low and4                         FOR RUSSIA'S FREEDOM

staggering, broke out only here and there to burn
an estate orbutcher a landlord, to be floged back
into submission or death. So deep was their subservience
that when, a wee girl of ten, I used to tell
how I hated the bad flogging government, my old
peasant nurse would beg me to whisper.
     "My mother was deeply religious. Ignoring the
false pomps of the Greek Church, she tried only to
impress on her children the ethical teachings of
Christ. The incongruity between those teachings
and our life soon bewildered me. My mother told
me to treat the servants as brothers and sisters, but
when she found me chatting in the great kitchen, she
sternly told me that I must not forget my place as a 
nobleman's daughter. She taught me Christ's command
to give away all that I had and follow him, but
when the next morning I went out and gave my
handsome liggle cloak to a shivering peasant child,
against she sharply reproved me. I had long spells of
thinking.
     "My father helped me think. He was a man of 
broad, liberal ideas. We read together many books
of science and travel. Social science absorbed me.
By sixteen I had read much of Voltaire, Rousseau
and Diderot and I knew by heart the French Revolution.
I was not confined to Russian, for I spoke
French from babyhood, my German governess soon
taught me German; and at that time the world's best
thought was not garbled by Russian censorship. So
trained I could hardly be called an ignorant fanatic.


FOR RUSSIA'S FREEDOM         5

     "Fired by such ideas, I saw the poor, degraded
slaves around me, and longed to see them free. At
first I believed that freedom could be reached through
the government. No revolutionary spirit had yet 
been kindled. It was the first great era of the Liberalists.
The abolition of serfdom was soon to be
effected; so too the trial by jury; and these promised
reforms sent a social impulse sweeping through Russia.
I was thrilled by the glad news; I read of thousands
going to the peasants as doctors, school teachers
and nurses; I read of agricultural schools opened
and of model farms layed out; all teaching the peasant
to be free. Filled with young enthusiasm I opened
a little school near our state.
     "I found the peasant and abject, ignorant creature
who grasped not even the meagre rights he already
had. He could think only of is mud hut and his
plot of ground. As for government, he knew only
that in peace he must pay money; in war, lives. The
new rumors had kindled his old heart-deep hope of 
freedom. The twenty peasants in my school, like the
fifty millions in Russia, suspected that the proclamation
had been hidden, and often went to the land
owners demanding their freedom. At last the manifesto 
arrived.
     "The peasant was free. No longer bound to the
land, his land lord ordered him off. He was shown
a little strip of the poorest soil, there to be free and
starve. He was bewildered; he could not imagine
himself without is old plot of land. For centuries6            FOR RUSSIA'S FREEDOM

past, an estate had always been described as containing
so many 'souls'. It was sold for so much per
'soul'. The "soul" and the plot had always gone together.
So the peasant had thought that his soul
and his plot would be together freed. In dull but
growing rage he refused to leave his plot for the 
wretched strip. 'Masters,' he cried, 'how can I 
nourish my little ones through a Russian winter?
Such land means death.' This cry rose all over
Russia.
     "The Government appointed in every district an
'arbiter' to persuade the peasants. The arbiter
failed. Then troops were quartered in their huts,
homes were starved, old people were beaten by
drunkards, daughters were raped. The peasants
grew more wild, and then began the flogging. In a 
village near ours, where they refused to leave their
plots, they were driven into line on the village street;
every tenth man was called out and flogged with the
knout; some died. Two weeks later, as they still
held out, every fifth man was flogged. The poor ignorant 
creatures still held desperately to what they
thought their rights; again the line, and now every
man was dragged forward to the flogging. This 
process lasted five years all over Russia, until at
last, bleeding and exhausted, the peasants gave in.
     "I heard heartrending stories in my little school
house, and many more through my father, the arbiter
of our district. The peasants tronged to our house
day and night. Many were carried in crippled by

FOR RUSSIA'S FREEDOM     7

the knout; sobbing wives told of husbands killed before
their eyes. Often the poor wretches literally
wallowed, clasping my father's knees, begging him
to read again the manifesto and find it was a mistake,
beseching him to search for help in that mysterious
region - the law court. From such interviews
he came to me worn and haggard.
     "I now saw how ineffectual were my attempst; I
felt that tremendous economic and political changes
must be made; but still a Liberalist, I thought only
of reform. To seek guidance, to find what older
heads were thinking, I went at nineteen with my
mother and sister to St. Petersburg. Into our compartment
on the train came a handsome young prince
returning from official duties in Siberia. For hours
he discussed with me the problems that were rushing
upon us. His words thrilled like fire. Our excited
voices rose steadily higher, until my mother begged
me, as my nurse had done before, to speak low. The
young prince is now and old man in exile. His name
is Peter Kropotkin.
     "In St. Petersburg I entered the central group of
Liberalists, men and women of noble birth and university
training; doctors, lawyers, journalists, novelists, 
poets, scientists, the most highly educated people
in Russia. Since higher education for women
was strictly forbidden, they had already become
criminals by opening classes for women in the natural
and political sciences. All these classes I eagerly
joined, constantly attending their secret meetings.


8       FOR RUSSIA'S FREEDOM

Again my mother grew frightened, and at last she
took me home. During the next three years, however,
I returned again and again, traveled to other 
cities, and met Liberal people all over Russia.
     "Then my father called me home. Here I resolved
to support myself and help the peasants. My father
built me a small boarding school for girls, and
through the influence of my relatives I received many
pupils. He built too a cottage in which I could teach
the peasants. I now drew closer to them. I began
to realize the dull memory every peasant has of flogging
and toil from time immemorial. I felt their
subconscious but heart-deep longing for freedom.
     "Three years later I married a liberal, broadminded
land-owner who took deep interest in the
zemstvo, our district moot. He established for me a
peasants' agricultural school. Several of the younger
land owners became interested in our work. We
met together frequently, and this was my last attempt
at Liberalist reform.
     "It is a poor patriot that will not thoroughly try
his Government before he rises against it. We
searched the laws and edicts; we found certain scant
and long-neglected peasants' rights of local suffrage;
and then we began showing the peasants how to use
these rights they already had. They crowded to the
local elections and began electing as judges, arbiters
and other officials, the Liberals who honestly held
the peasants' interests at heart. But when the 
more despotic landowners were ousted from the

FOR RUSSIA'S FREEDOM     9

zemstvo and lost their source of (to use your language)
'graft,' their leader denounced us to the 
Minister of the Interior as a band of conspirators.
Several of us were exiled to Siberia; my husband
and I were put under police surveillance, and my
father was deposed from office without trial, as a 
'dangerous man' for allowing such criminals to be
at large. Punished as criminals for teaching the
peasant his legal rights, we saw the Government as
it was, the System of Corruption, watching jealously
through spies and secret police that their peasant
victim might not be taught anything that could make
him to think or act as a man.
     "A startling event now occurred. A Liberalist
named Netchayev had already collected a revolutionary
group. Discovered and arrested, their trial
in 1871 was the first great event in the long struggle
for freedom. Along the Great Siberian Road the 
procession of politicals began. Meanwhile their
revolutionary documents had been published. Never
again has the Government allowed this blunder.
Those documents were read by thousands of Liberals
like us. The spirit of revolution was kindled. 
     "I was at this time 26 years old. My husband
like me had a whole life before him, and therefore
I thought it only fair to speak frankly. I asked him
if he were willing to suffer exile or death in this
cause of freedom. He said that he was not. Then I
left him.
     "I went to Kief, joined a revolutionary group,10      FOR RUSSIA'S FREEDOM

and traveled from town to town, spreading our ideas
among the Liberals, both Jews and Russians. As
our numbers swelled we resolved to reach the peasants
themselves. We divided into two groups, the
Lavrists, who believed in slowly educating the peasants
to revolution; the Bacuninites, who believed in
calling on the peasants to rise for freedom at once.
To the Bacuninites I belonged, as did most of those
who had lived close to the peasants.
     "We put on peasant dress, to elude the police and
break down the peasants' cringing distrust. I dressed
in enormous bark shoes, coarse shirt and drawers,
and heavy cloak. I used acid on my face and hands;
I worked and ate with the peasants; I learned their
speech; I traveled on foot, forging passports; I lived
'illegally.'
     "By night I did my organizing. You desire a picture?
A low room with mud floor and walls. Rafters
just over your head, and still higher, thatch. The
room was packed with men, women and children.
Two big fellows sat up on the high brick stove, with
their dangling feet knocking occasional applause.
These people had been gathered by my host, a brave
peasant whom I picked out, and he in turn had
chosen only those whom Siberia could not terrify.
I now recalled their floggings; I pointed to those
who were crippled for life; to women whose husbands
died under the lash; and when I asked if men were to 
be forever flogged, then they would cry out so fiercely
that the three or four cattle in the next room would


FOR RUSSIA'S FREEDOM             11

bellow and have to be quieted. Again I would ask
what chances their babies had of living, and in reply
some peasant woman would tell how her baby
had died the winter before. Why? I asked. Because
they had only the most wretched strips of land. To
be free and live the people must own the land! From
my cloak I would bring a book of fables written to
teach our principles and stir the love of freedom.
And then far into the night, the fire light showed a 
circle of great, broad faces and dilated eyes, staring
with all the reverence every peasant has for that
mysterious thing - a book.
     "These books, twice as effective as oral work,
were printed in secrecy at heavy expense. But many
of us had libraries, jewels, costly gowns and furs to
sell; and new recruits kept adding to our fund.  We
had no personal expenses.
     "Often, betrayed by some peasant spy, I left a 
village quickly, before completing my work. Then
the hut group was left to meet under a peasant who
could read aloud those wonderful fables.  So they 
dreamed, until a few weeks later another leader in 
disguise came to them.
     "In that year of 1874, over two thousand educated
people traveled among the peasants. Weary work,
you say. Yes, when the peasants were slow and dull,
and the spirit of freedom seemed an illusion. But
when that spirit grew real one felt far from weary.
Then, too, we had occasional grippings of hands with
comrades. We could always encourage each other,12        FOR RUSSIA'S FREEDOM

for all had found the peasants eager; to own the
land had been the dream of their fathers; their
eagerness rose; and stout words of cheer were sent
from one group to another. An underground system 
was started, a correspondence cypher was invented,
the movement spread through 36 great provinces
of Russia and became steadily better organized.
So the People's Party was established.
     "The System, alarmed by their spies, made wholesale
arrests. I was under a peasant's name in Podolia.
In my wallet was our manifesto, also maps
showing the places already reached and those next
to be organized. A servant girl spied them and told
the servant of the local police agent. An hour later
he came rushing in, and jerked the manifesto from
my wallet. His eyes popping with excitement, he
read the paper in a loud, thick voice. As that simple
but stirring proclamation of freedom, equality and
love was read, the poor, ignorant people thought it
the longed for proclamation from the Czar. The
news spread. Men, women and children rushed up.
The District Attorney came and he too read it aloud.
Then suddenly the chief of police arrived, glanced 
at the wild, joyous faces around, and seized the document.
'What is this?' he asked me roughly. 'Propaganda,' 
I replied, 'with which the attorney and 
the gendarme have been very viciously inciting the
people.'
     "In jail I was led down to the 'Black Hole.' As I 
came down two besotted wretches were stumbling


FOR RUSSIA'S FREEDOM          13

up. I was pushed in, the heavy door slammed, and
bolts rattled in total darkness. At once I was sickened
by the odor. I took a step forward and slipped,
for the floor was soft with excrement. I stood still
until deadly sick I sank down on a pile of straw and
rags. A minute later I was stung sharply back to
consciousness and sprang up covered with vermin.
I leaned against the walls and found them damp. So
I stood up all night in the middle of the hole. And
this was the beginning of Siberia.
     "I awaited trial in a new St. Petersburg prison.
My cell was 9 feet long, 5 feet wide and 7 feet high. It
was clean, and a hole above gave plenty of air. My
bed was an iron bracket with mattress and pillow
of straw, rough gray blanket, coarse sheet and pillow
case. I wore my own clothes. This cell I never
left for over two years.
     "In solitary confinement? No. I joined a social club.
     "On that first evening I lay in the dark telling myself
that our struggle must go on in spite of this
calamity, and yet fearful for it as we fear for things
we love. I lay motionless, and solitary confinement
began to work on my mind, as the System had
planned it should. Suddenly I sat up quickly. I
could hear nothing, but as I started to lie down, my
ear approached again the iron pipe supporting my
cot. Tick, tick, tickity, tick, tick. I felt along the
pipe and found that it went through to the next cell. 
Again I heard. Tick, tick, tick, tickity, tick. I had14                FOR RUSSIA'S FREEDOM

once heard a code planned at a meeting in Moscow,
but I could not recall it. At last I had an idea. There
are thirty-five letters in the Russian alphabet. I
rapped. Once! Then twice! Then three times! So
on until for the last letter I rapped thirty-five. No
response. Again, slowly and distinctly. My heart
was beating now. Steps came slowly down the corridor.
The guard approached and passed my door.
His steps died away. Suddenly - Tick! -Tick, tick!
-Tick, tick, tick! - and through to thirty-five. Then
slowly we spelled out words, and by this clumsy code
the swifter code was taught me. After that for 
three years the pipe was almost always talking. How
fast we talked! The Pipe sounded so -"
     Her gray head bent over the table, her face was 
flushed, her eyes flashed back through forty years of
danger and prison, and her strong, subtle fingers
rolled out the ticks at lightning speed.
     "Our Club had over a hundred members in solitary
confinement; some in cells on either side of
mine, some below and some above. Did we tell
stories? Yes, and good ones! Young students -
keen wits - high spirits!" She laughed merrily, becoming
Babushka. "How some of those youngsters
made love! A mere boy, two cells to my right, vowed
he adored the young girl of nineteen five cells to my
left on the floor above, whom he had never laid eyes
on. I helped tick his gallant speeches and her responses
continually along. They passed to the cell
below hers, and were ticked up the heating pipe to


FOR RUSSIA'S FREEDOM          15

her by a sad little woman who grieved for her babies.
Did they ever meet? Ah, Siberia is large as your
States and France and England and Germany all
together.
     "Our Club was not all a club of pleasure. Some
died of consumption; others killed themselves, and
others went insane. The pipe raved sometimes. It
spoke many sad good-byes to wives and children.
But the pipe was not often so, for a Revolutionist
must smile though the heart be torn. We older ones
continually urged the young girls to be strong, for
they told us how they were taken out and brutally
treated to make them give evidence. A very few
broke down, but there were many young girls who
endured, unshaken, months of this brutality.
     "From new prisoners we heard cheering news.
The fire of our Idea had spread among workmen as
well as peasants; in the factories many were arrested;
some were imprisoned here and joined our
Club; but were soon condemned into exile. Still the
Idea spread. In 1877 came that tremendous demonstration
on the Kazan Square in St. Petersburg.
Hundreds  were imprisoned; again many joined our
Club and were condemned, sent us last words of
cheer along the pipe, and so were rushed off to 
Siberia.
     "In 1878 we were tried. One hundred had died or
gone insane. We one hundred and ninety-three were
packed into a little hall. Over half had belonged to 
our Club, and I had a strange shock as I now looked16             FOR RUSSIA'S FREEDOM

at these clubmates with whom I had daily talked.
White, thin and crippled, but still the same stout
hearts. We nerved each other to refuse to be tried,
for the trial we knew was to be a farce, with a special
jury of only seven, of whom but one was a peasant,
and with judges appointed by the Czar. They divided 
us into groups of ten or fifteen; the trials 
lasted half a year. When my turn came I protested
against this farce, for this I was at once taken out
and my prison term was lengthened to five years as
hard labor convict in the mines. This is the punishment
given to a muderer. My term served, I was
a Siberian exile for life.
     "Secretly at night, to avoid a demonstration, ten
of us were led out. Other tens followed on successive
nights. In the street below were eleven 'telegas'
- heavy hooded vehicles with three horses each. Into
one I was placed, a stout gendarme squeezed in on
each side, to remain there two months. Just before
my knees sat the driver. We went off at a gallop,
and our 5,000 mile journey began. The Great Siberian
Road was feelingly described by Mr. Kennan.
A succession of bumps of all sizes; our springless
telegas jolted and bounced; my two big gendarmes
lurched; our horses continually galloped for they
were changed every few hours; we bounced often a
whole week without stopping over ten minutes day 
or night; we suffered that peculiar agony that comes
from long lack of sleep. Our officer ordered the
gendarmes never to leave us. At times we women


FOR RUSSIA'S FREEDOM          17

held shawls between the gendarmes and our friends.
Three wives who had come to share their husbands'
exile were treated the same. We were all dressed
in convict clothes. The men had also heavy chains
on feet and wrists; their heads were partly shaved.
Our officer kept the money given him by our anxious
friends at home, and gave us each the government
allowance of four and one-half cents a day. For
sleep, we were placed in the etapes (wayside
prisons). Mr. Kennan has well described the cells -
reeking, crawling, infected with scurvy, consumption
and typhoid. They had log walls roughly covered
with plaster, often red from vermin killed by tormented 
sleepers. The air was invariably noisome
from the open excrement tubs; the long bench on
which we slept had no bedclothes. Through the
walls we heard the endless jangling of fetters, the
moaning of women, the cries of sick babies. On the
walls were a mass of inscriptions, names of friends
who had gone before us, news of death and insanity,
and shrewd bits of advice for outwitting gendarmes.
Some were freshly cut, but one worm eaten love poem
looked a century old. For along this Great Siberian 
Road over a million men, women and children have
dragged, 250,000 since 1875, people from every social
class; murderers and degenerates side by side
with tender girls who were exiled through the jealous
wife of some petty town official.
     "You keep asking me for scenes and stories. But 
you see we were thinking of our Dream and did not18              FOR RUSSIA'S FREEDOM

notice so much the life outside. Did any die? Yes,
one by typhoid. Our officer rushed the sufferer on
at full gallop, until his delirious cries from the jolting
vehicle so roused our protests that he was left
in the Irkutsk prison where he died. Were there any
children? Yes, one little wife had a baby ten months
old, but the rest of us did all we could to help her, 
and the child survived the journey. Friends to say
good-by? Ah, let me think. Yes - as we passed
through Krasnoyarsk a student's old mother had
come from a distance to see him. Our officer refused
to allow the boy to kiss her. She caught but a 
glimpse, the gendarmes jerked him back into the
vehicle and they galloped on. As I came by I saw 
her white haggard old face. Then she fell by the 
roadside.
     "On reaching the Kara mines I found that the
prison year was but eight months, and that my forty
months in prison had been taken from my forty-
eight month sentence. So having stayed ten months,
I left Kara - as I then hoped - forever. I was taken 
to Barguzin, a bleak little group of huts near the
Arctic Circle. We arrived in February, 45 degrees
below zero. I began to look for work. Seeing a 
few forlorn little children I proposed a school. The
police agent forbade me, and showed his police rules
from St. Petersburg, which forbid an exiled doctor
to heal the sick or an exiled minister to comfort the 
dying. No educated person may use his powers to
improve his hamlet. (Many politicians have hired


FOR RUSSIA'S FREEDOM        19

out as laborers to the Cossacks at five cents a day.)
Here were three young students, 'administrative'
exiles, exiled for life without a trial because suspected
by some gendarme or spy. We decided to
escape, and searched two years for a guide to lead
us a thousand miles to the Pacific. We found a bent
old peasant who had made the journey years before.
With him we set out one night, leading four pack
horses. We soon found the old man useless. We
had maps and a compass, but these did little good
in the Taiga, that region of forest crags and steep
ravines where we walked now toward heaven and
now to the region below. Often I watched my poor
stupid beast go rolling and snorting down a ravine,
hoping as he passed each tree that the next would
stop his fall. Then for hours we would use all our
arts and energies to drag and coax him up. It was
beautiful weather by day but bitterly cold by night.
We had hard-tack to eat, also pressed tea and a little
tobacco. So we walked and climbed about 600
miles; in a straight line perhaps 200.
     "Meanwhile the police had searched in vain. The
Governor had telegraphed to St. Petersburg, and 
from there the command had come that we be found
at any cost. The plan adopted was characteristic
of the System. Fifty neighboring farmers were
seized (in harvest time) and were exiled from
farms and families until they brought us back. After
weeks of search they found us in the Apple Mountains.
Their leader shouted across the ravine that20   FOR RUSSIA'S FREEDOM

unless we gave in they must keep on our trail and
escape was impossible. As we went back, around 
each of us rode ten armed men.
     "The three students were sent in different directions
up into the worst of the Arctic wilderness -
Yakutsk. Here each slept in a little 'yurt' (mud 
hut) with wild Mongolians and their cattle, sealed
in winter, stifling, lined thick with rotting straw,
rags and animal filth. If the exile walked out to
breathe, the watchful natives dragged him back. To
such yurts two young girl friends of mine, Rosa 
Frank and Vera Sheftel, students from the medical
college in St. Petersburg, were sent each alone and
spent years without a word from civilized people. In 
such places even men have gone insane. But I leave 
my story. Of the three students one is dead, another
is dying of consumption, and the third escaped, returned
to the old struggle in Russia, was caught and
given eight years as a hard-labor convict, and having
again escaped, is to-day renewing the struggle.
     "As punishment for my attempt I was sentenced
to four years hard labor in Kara and to forty blows
of the lash. Into my cell a physician came to see if
I were strong enough to live through the agony. I 
saw at once that, afraid to flog a woman political
without precedent, by this trick of declaring me too
sick to be punished they wished to establish the precedent
of the sentence in order that others might be
flogged in the future. I insisted that I was strong
enough, and that the court had no right to record


FOR RUSSIA'S FREEDOM            21

such a sentence unless they flogged me at once. The
sentence was not carried out.
     "Back in Kara I rejoiced to meet seventeen women
politicals, with whom I lived in four low cells. Here
we had books and writing materials and were quite
comfortable, discussing the future struggle for Russia's
freedom.
     "A few weeks later eight of the men politicals
escaped in pairs, leaving dummies in their places.
As the guards never took more than a hasty look 
into that noisome cell, they did not discover the 
ruse for weeks. Then mounted Cossacks rode out.
The man hunt spread. Some of the fugitives struggled
through jungles, over mountains and through
swamps a thousand miles to Vladivostok, saw the
longed-for American vessels, and there on the docks
were re-captured. All were brought back to Kara.
     "For this we were all punished. One morning the
Cossack guards entered our cells, seized us, tore off
our clothes, and dressed us in convict suits alive with
vermin. That scene cannot be described. One of us 
attempted suicide. Taken to an old prison we were
thrown into the 'black holes' - foul little stalls off a 
low grimy hall which contained two big stoves and 
two little windows. Each of us had a stall 6 feet by
5. On winter nights the stall doors were left open
for heat, but in summer each was locked at night
in her own black hole. For three months we did
not use our bunks but fought with candles and pails
of scalding water, until at last the vermin were all22        FOR RUSSIA'S FREEDOM

killed. We had been put on the 'black hole diet' of 
black bread and water. For three years we never
breathed the outside air. We struggled constantly
against the outrages inflicted on us. After one outrage
we lay like a row of dead women for nine days
without touching food, until certain promises were
finally exacted from the warden. This 'hunger
strike' was used repeatedly. To thwart it we were
often bound hand and foot while Cossacks tried to
force food down our throats.
     "Kara grew worse after I left. To hint at what
happened I tell briefly the story of my dear friend
Maria, a woman of broad education and deep refinement.
Shortly after my going, Maria saw Madame
Sigida strike an official who had repeatedly insulted
the women. Two days later she watched Sigida die,
moaning and bleeding from the lash; that night she
saw three women commit suicide as a protest to the
world; she knew that twenty men attempted suicide
on the night following, and she determined to double
the protest by assassinating the Governor of Trans-
Baikal, who had ordered Sigida's flogging. At this
time Maria was pregnant. Her prison term over, 
she left her husband and walked hundreds of miles
to the Governor's house and shot him. She spent
three months in a cold, dirty, 'secret cell' not long
enough to lie down in or high enough to stand up in,
wearing the cast-off suit of a convict, sleeping on 
the bare floor and tormented by vermin, she was then
sentenced to be hanged. She hesitated now whether


FOR RUSSIA'S FREEDOM          23

to save the life of her unborn child. She knew that
if she revealed her condition her sentence would be
changed to imprisonment. She decided to keep silent
and sacrifice her child, that when the execution
was over her condition was discovered, the effect
on Russia might be still greater. Her condition,
however, became apparent, and she was started off
to the Irkutsk prison. It was midwinter, 40 below 
zero. She walked. She was given no overcoat and
no boots, until some common criminals in the column
gave her theirs. Her child was born dead in prison
and soon after she too died.
     "Meanwhile I had been taken to Selenzgiensk, a
little Buriat hamlet on the frontier of China where
Mr. Kennan met me."
     Kennan speaks of her in these words: "Her face
bore traces of much suffering, and her thick, dark
wavy hair, cut short in prison at the mines, was
streaked here and there will gray. But not hardship
nor exile, nor penal servitude had been able to break
her brave, finely tempered spirit, or to shake her
convictions of honor of duty. * * * * There was not 
another educated woman within a hundred
miles; she was separated for life from family and
friends, and she had, it seemed to me, nothing to
look forward to except a few years more or less of
hardship and privation, and at last burial in a lonely
graveyard beside the Selenga River.  * * * *
The unshaken courage with which this unfortunate
woman contemplated her dreary future, and the24              FOR RUSSIA'S FREEDOM

faith she manifested in the ultimate triumph of
liberty in her native country were as touching as they
were heroic. Almost the last words she said to me
were, 'Mr. Kennan, we may die in exile and our
children may die in exile, and our children's children
may die in exile, but something must come of it
at last!'"
    "The seven years that followed," she continued,
"were the hardest of the twenty-three, for I spoke
to but a few politicals who stopped there several
weeks. In winter - from twenty to fifty below zero -
I used to put my chair up on the brick stove and sit
with my head close to the thatch." Hence the severe 
rheumatism that now affects her. "The Government
had allowed me $6 a month. My hut rent was 50
cents, wood $1.50, food $4.00. My friends at home?
Yes, they sent money too, but of course I sent this
to my Kara friends. At long intervals one of their
many letters reached me - sometimes sewed in the 
lining of a Buriat cap. I grew almost frantic with
loneliness, and to keep my sanity I would run out on
the snow shouting passionate orations, or even 
playing the prima donna, and singing grand opera
arias to the bleak landscape, which never applauded.
     "The seven years over, I was allowed to travel all
through Siberia. I lived three years in Irkutsk, the
main Siberian city, and many years besides in Tobolsk,
Tiumen, and other smaller towns. Here as 
my hardship ended I saw the sufferings of others
begin. By the increasing procession from Russia I

FOR RUSSIA'S FREEDOM        25

knew that our work was spreading. With hundreds
of comrades I planned future work. In September,
1896, thoroughly 'reformed', I secured permission to
return to Russia, and three hours later I was on the 
train.
     "Our old 'People's Party' had become the 'Party
of the Will of the People,' and had died as thousands
of its leaders were sent to exile or prison.
In 1887 the Social Democratic Party was formed,
working mainly in the factories and mills. Here they
found ready listeners, for the laborers, who had
formed unions to mitigate their wretched existence,
were often lashed to death. It was against the law
to strike. Once when a labor leader had been arrested
and a committee from the workers came to 
the prison to ask his release, they were shot down
by the prison officials. Several times men were shot
for parading on the First of May. Among the
workers the new party gained strength until about
1900. Then all its Jewish members seceded and
formed the "Bund," which favors immediate revolution.
Others too have seceded.
     "The Social Revolutionist Party, of which I am a 
member, began only five years ago, but it is already
the most promising party in the growing struggle
for freedom. Like the Social Democrats we strive
for the Socialist commonwealth. But unlike them,
we believe that to secure our freedom, the first step
is to throw off the System of the Czar. To this
standard - Freedom by Revolution - members from26  FOR RUSSIA'S FREEDOM

all parties rally. The Liberalist Miloshevski served
for years on the Board of Alderman and the Board
of Education in his city, striving to lift the people
out of the dense ignorance which made them slaves. 
For years he struggled to make the school education
of real value. Constantly thwarted by the Government,
as I myself had been, he was at last driven 
to our party, became a valuable worker, was captured
and is to-night at the silver mines of Nertchinsk, 
to which the Kara prisoners have been transferred. 
Through our secret reports we know that
this place is even more loathsome than Kara. 

"Like Miloshevski, men of middle age, Liberals for
twenty years, have seen their newspapers and magazines
garbled to death by the censors, their friends
exiled without trial, on the most absurd suspicions,
and so at last they see that whatever be their creed,
first of all they must sweep away the System. 

"To the peasant we teach the old lesson. To
reach freedom, first- the land must be owned by the 
people, second- the System of the Czar must be
swept away. There is not a province in Russia
where our literature does not go. The underground
mails run smoothly now. Scores of presses work
ceaselessly in Switzerland, safe from capture. Not
to take useless risks, our central committee is scattered
all through Russia; it seldom meets, but it
constantly plans through cipher letters and directs
the provincial committees, which in turn guide the
small local committees, and so down to the little


FOR RUSSIA'S FREEDOM                27

peasant and laborer groups that meet to-night by
thousands in huts and city tenements.

"These thousands of groups draw swiftly closer.
Proclamations, open letters, and announcements
pour through the underground mail. Our leaders
constantly travel from group to group. As a leader
my story is typical. When on reaching Russia eight
years ago I began again to travel I noticed at once
a vast difference. I no longer walked, but had money
for the railroads and so covered ten times the
ground; for six years the railway compartment was
my home. I had meetings on river boats by night,
in city tenements rooms, in peasant huts, and in the
forests; but unlike the old times, the way had always
been prepared by some one before me. I was constantly
protected. Once in Odessa the police came
into the house where I was staying. Their suspicions
had been aroused and they made a search. 
I at once became an old peasant woman."

In a twinkling she had changed. Her shawl had
come up over her head, her hands were clasped in
her lap, her head nodded. A bent, decrepit old peasant
looked from under the shawl with a vacant grin. 

"My ruse succeeded. The next month, far down
in the South, I was living as a French woman. On
some rumor the police came along, examining passports
in every house on the block. I slipped out
while they searched the next house, and entered it
just as they came to the house where I had stayed.
Again, only eighteen months ago, I was in Keif with28                     FOR RUSSIA'S FREEDOM

a young girl of seventeen, an active worker, who
had been suspected and was under police surveillance.
We slept together in her tiny tenement room.
I had been there a week, when the spies watching
her window observed me with her. The next night
suddenly a gendarme knocked and said, 'There is
someone sleeping with you, why have you not announced
it to the police?' Fortunately I was out at
the time. She being so young was very frightened,
but managed to reply, 'Only my grandmother who
has come to see me.' The moment he had gone she
slipped out into the rain and found me at a secret
meeting. There they dressed me in silks as a grand
lady and I drove to the railway station in style. I
doubt if the police can ever arrest me again.
     "Besides these constant communications from
group to group by leaders and by printed works, we
believe at times in demonstrations; for the excitement
that comes with the sudden burst of speeches
and enthusiasm, the arrests that follow and the new
victims started to Siberia - these help further to
arouse the dull peasants and workmen.
    "Some believe in the effectuality of terror. In
1901 the Fighting League was organized. Its only
business is terror. It has few active members, all
strictly secret; none of us know their names. A long
list of candidates eagerly wait to carry on the work.
They have killed a dozen officials in the last three
years. De Plehve when Chief of Police in 1881
started outrages against the Jews, and recently as


FOR RUSSIA'S FREEDOM                 29

Minister of the Interior he caused the Kishineff Massacre,
wishing to set the peasants at each others
throats and so keep them down. For the same purpose
he revived the use of the knout to lash men 
and women. It is men like him who are picked out
to be assassinated.
     "Few believe in assassination. Revolution by the
whole people is our one object, and for this the time
is near. The Japanese War has caused the deepest
bitterness ever felt in Russia; to the 6664,000 lives
lost in a century of useless wars, now over a hundred
thousand will be added; and every hamlet will mourn
its dead. Then will our 400,000 workers call on the 
millions around them to rise for freedom. Arms?
There are plenty. Why in recent riots have soldiers
refused to fire on the crowd? Because all
through the army are soldiers and even officers working
secretly for the cause. Arms - yes and brains -
for in the universities and in every profession are
wise, resolute men to guide the wild passions of
revolt. In the zemstvos are hundreds of officials
straining to hasten our struggle. So in this last year
the movement has suddenly swelled. Already four
hundred thousand strong! Day and night they work.
In place of sleep and food and drink - the dream of
freedom! Freedom to think and speak! Freedom
to work! Justice to all! For this cause I shall
travel three months in your free country. For this
cause I have the honor of making to free Americans
our appeal."The International Socialist Review

Is the one periodical published in America from 
which news can be obtained of the progress of revolutionary 
Socialism throughout the world. 
The International Socialist Review is the medium 
chosen by the ablest Socialist writers of Europe and 
America for the interchange of their views on the 
new problems with which Socialism has to deal from day to day.
   The International Socialist Review is a monthly 
magazine of sixty-four pages. The subscription price 
is one dollar a year, or twenty-five cents for three 
months, without discount to any one. It is issued by
a co-operative publishing house consisting of over 
one thousand Socialist locals and individuals. No 
dividends are paid, and any profit made either on the 
Review or on any book issued by this publishing 
house will be used for the circulation of other 
Socialist literature.
   A descriptive catalogue of Socialist books and an 
explanation of our co-operative organization will be 
mailed upon request. Address

CHARLES H. KERR & COMPANY
(Co-operative)
56 Fifth Avenue, Chicago1919

RUSSIA AND THE WORLD
CATHERINE BRESHKOVSKY

What is Bolshevism?
What We are Fighting For
Russia and the Allies
Russia and the League of Nations
Russia Will Emerge Free, Strong and United!

Price 35 Cents

PUBLISHED BY THE 
Russian Information Bureau in the U.S.
WOOLWORTH BUILDING
NEW YORK CITY
RUSSIA AND THE WORLD
By CATHERINE BRESHKOVSKY

What is Bolshevism?
What We are Fighting For
Russia and the Allies
Russia and the League of Nations
Russia Will Emerge Free, Strong and United!

Published by the
RUSSIAN INFORMATION BUREAU IN THE U.S.
Woolworth Building
NEW YORK CITYCopyright, 1919
Russian Information Bureau
New YorkCatherine Breshkovsky.
(From the lastest photograph)

Introduction

     Those who have read Catherine Breshkovsky's "Message
to the American People" will find in the articles brought together
in this pamphlet a development of the beautiful and deep
thoughts expressed by the "Grandmother of the Russian Revolution
in her "Message".
     The Russian situation at this moment may be summed up
as follows: While the Bolsheviki are still able to control,
through armed force, a part of Central Russia, the people of
Russia, led by the greatest Russian liberal and socialist leaders,
are waging an open war against the Bolshevist usurpers.
When we speak about the people of Russia we have in mind,
as far as social classes are concerned, not only the Russian 
middle class, but also, and especially, the Russian peasantry
and workingmen who are constantly rising against the Bolshevist
tyranny.
     As far as the Russian political parties are concerned, not only
the liberals, the Constitutional-Democratic Party, but also the
People's Socialists, the Social-Democrats Mensheviki and the
Party of Socialists-Revolutionists are engaged in open war with
the Bolshevist usurpers and will not cease this war until political
liberties and democratic institutions are reestablished in the
country. The people of Russia, guided by such leaders as Catherine
Breshkovsky and Nicholas Tchaikovsky, will not cease their
efforts to break the new tyranny and to bring about, through an
All-Russian Constituent Assembly, the rule of democracy in Russia.
     As Catherine Breshkovsky said in her wonderful "Message to
the American People,"  "The demand for a Constituent Assembly 
was one of the main aspirations of the Russian Revolution. It was
on the eve of its realization when the Bolshevist revolt, in
November, 1917, tore out of the hands of the people the beautiful
possibility to make laws for themselves, to trace the path for 
their future, to construct a new life in accordance with the interests
of the masses, to strengthen peace and insure the common
welfare."The Constituent Assembly, which convened in Petrograd in
January, 1918, was elected by the entire Russian people on the 
basis of universal, direct, equal and secret suffrage, with women
and soldiers participating in the voting. The elections took place
after the Bolsheviki had come into power, but, in spite of the fact
that these elections took place during the honeymoon of the
Bolshevist rule, when their promise of an immediate, general and
democratic peace had not yet resulted in a shameful, separate
peace with the German militarists, and the promise of bread had
not yet resulted in a general starvation, Russia as a nation repudiated
the Bolshevist rule and the majority in the Constituent
Assembly was held by the Socialists-Revolutionists. The results
are well known. The Bolsheviki dispersed the parliament of the
Russian people with bayonets.
     Since then Russia is not free. A great part of our country is
ruled by a group of usurpers who camouflage their terrorism and
tyranny by democratic phraseology. In the name of the "proletariat"
they have suppressed not only the liberal, but also the
entire Socialist press. In the name of the "working people" they 
have filled up the prisons with workingmen and peasants and
have proclaimed "enemies of the people" not only the Constitutional-
Democratic Party, but also the Party of Socialists-Revolutionists
and the Social-Democrats Mensheviki, that is, the parties
of the Russian peasantry and proletariat.
     The Bolsheviki came into power by violence and they have sustained
themselves in power by violence and terrorism. Their
main support, the so-called Red Army, in which the Chinese and
Letts play a prominent role, is an army of mercenaries who are
well paid and well fed while thousands are daily dying from 
starvation in the cities and towns of Russia. "Flooded with
tears and blood, Russia moans and cries out to the world," says 
Catherine Breshkovsky. "She is a living body, and her tortures
cannot be looked upon cold-bloodedly as an extraordinary, never-
before-witnessed experiment in social evolution. She is alive, 
and every pore of her body is shedding blood."
     Every pore of her body is shedding blood. She is struggling
for her existence and freedom. Those who struggle for democracy
in Russia will defend her against the red reaction of Bolshevism
as well as against the possible black reaction of Tzarism.
The Russian democrats struggling against Bolshevism stand for 
the establishment in Russia of a government of the people, by


the people and for the people. Here, as in almost everything
else, the present generation of Russia agrees with the dear
"Grandmother," who says: "Our greatest, deepest, most immediate
need is the creation of conditions under which the Russian
people will be able to convoke an All-Russian Constituent Assembly.
Russia will never be quiet and satisfied until her representatives,
freely chosen by the entire population, will establish a
Constitution for the State, will lay the foundation for a stable,
democratic government, insuring laws that accord with the will
and desires of the Russian people."
     It was the great privilege of the Russian Information Bureau
in the United States to publish Catherine Breshkovsky's "Message
to the American People." It is now our privilege to publish, in
pamphlet form, a series of her articles which originally appeared
in the new weekly magazine, Struggling Russia. We are certain
that these articles will help American readers greatly in understanding
the problems of the young democracy now being born in
the East.

A.J. SACK,
Director of the Russian Information
Bureau in the U.S.What is Bolshevism?

     NOTHING in the world is so old as that which is now
called "Bolshevism." The history of every more or less
civilized people testifies that there has not been a theory,
a religion or a philosophy that has not been disfigured, 
misinterpreted, or even abused, betrayed in its deepest meaning and
ideal.
     Christianity, as a teaching and religion existing for twenty
centuries, has undergone many distortions and mutilations, has
been transformed to the very antithesis. One has only to recall
the "Christianity" of such a ruler as Phillip the Second of Spain,
with his inquisition, when whole nations were doomed to be
burned and murdered in the name of Christ's love for humanity.
We cannot forget, too, the Russian Tzar, Ivan the Terrible, who, 
himself, tortured innocent people, holding a cross in one hand
and nails and a hammer in the other, the whole time saying
prayers addressed to the almighty, gracious Christ. Was that
not Bolshevism in the sphere of religion, and have we not seen
that all the perpetrators of those criminal deeds were themselves
monsters as moral and mental characters?
     We see now that the harmonious, humane, well-shaped theory
of Socialism, founded on science, the theory that teaches us
what reforms and changes can be successfully made at this or
that moment of history, endeavoring to make these changes with
as little distress as possible, and conserving all that is good from
the culture of the past, - we see this theory, the theory of Socialism
perverted into an appeal for defiance, vengeance, robbery,
destruction and the immediate murder of any one resisting
these atrocities. Is this Bolshevism not like that of Philip II of
Spain or that of Ivan the Terrible of Russia? And at what a 
time! It came at the moment when the true Socialists, the real
workers for the people, were so near their aim, when all the desired
reforms could have been easily realized, as the people are
prepared for them.
     Two years ago we had in Russia, through the legislation of our
Provisional Government, the best laws insuring political freedom:
freedom of conscience, of speech, of press, of assembly.
10              Russia and the World

We had equality of political rights for both sexes, and autonomy
for all the nationalities inhabiting Russia. If the Constituent
Assembly had not been dispersed by the Bolshevist bayonets,
the land would have been in the possession of those who till it,
on the basis of socialization. The workingmen of Russia would
be living under the protection of the most progressive social
legislation, safeguarding their lives and health and giving them
the possibility, as far as possible, to participate in the management
of the industrial life. The majority in the Constituent Assembly
was held by the Party of Socialists-Revolutionists, and
under the leadership of this Party the Constituent Assembly
would have realized the sacred hope of the Russian people.
     But there was a plot against this program, and as it would
have been impossible to overthrow it by arguments, the Bolsheviki
made use of a ruse. By double-dealing they insinuated
to our ignorant and so-many-times disappointed masses that again
they would be deceived, and that the only means to assure the
success of the Revolution was to act at once. "Rob the robbers!"
was the way Lenine put it.
     It was a match to the dry fuel accumulated during many centuries
of despotism and suffering, of servitude and desolation.
For sixteen months Russia has been devoured by the fire of inquisition,
and Lenine flaunts it as a triumph of Socialism just as
Philip of Spain, in the name of Christ, rejoiced in the burning of
his victims as they cried and writhed on the live coals of their
funeral-piles. Philip of Spain and Lenine of Russia - both of 
them without any feeling for humanity, without any sense of justice
or responsibility towards God and mankind.
     Such beings cannot be convinced by any one or anything, since
their fanaticism is based on selfishness and obstinacy, and they
consider themselves above all the laws of God and man. Even
the results testifying to their mistakes and errors do not change
the course of their activities, if the passion for destruction and
murder can be so called. Did we not see - in Rome - Nero, Caligula
and their successors taking pleasure in ruling people with
iron, fire and blood? They were mad, perhaps. But who knows
about Lenine? His policy is not that of a sane brain, and girding
himself in these policies of incessant terror and violence, it cannot


What is Bolshevism?       11

be that he enjoys a normal state of mind and spirit.
     The absurdity and criminality of the Bolshevist terrorism is so 
evident that some sincere elements, most of them very young
people, who joined the Bolsheviki at the beginning, attracted by
the boldness of their theory and by their demagogic promises,
have left them long ago. Lenine's tyranny, just like the Tzar's
tyranny, is the rule of a very small minority over a great people,
through armed force. But Lenine's tyranny is even worse and
more destructive than that of the Tzar, and therefore the longer
Lenine stays in power the more possible becomes the return of
Russia to Tzaristic reaction. The monarchists of Russia, although
they are a very negligible minority, are becoming bolder
day by day, and we, old Russian democrats, must now fight on
two fronts: against Lenine and Bolsheviki of Tzarism. It 
is a very hard task and probably some years will be spent before
we see our people realize their ideal of freedom and justice, of
education and federation into a whole and strong State, happy
in their own life and friendly to all other nations.
     There is one hope for Russia, and a very strong one - that is
our peasantry. This class cannot long endure the chaos brought
about by Bolshevism. The existence of their families, of their
husbandry, is at stake. Traditionally they are religious and
they ask for justice and truth. And there is no doubt but that 
under the general depression and anarchy which is ravaging
Russia, there is a strata of strong characters and honest souls
that will finally tear off the crust of vice and depravity from
the body of Russia and prove their ability to be good citizens of
their country and true friends to their countrymen.
     Russia will exist and prosper, - of that there is no doubt. But
at his hour she is racked by the sufferings her people are subjected
to through the sins of the past and present despotism,
supported by the evil will of selfish individuals who, anxious as
they are to retain in their hands the power to rule, trample under
their feet all that is cherished by humanity: the dignity of 
a people's body and soul.What We Are Fighting For
(The Program of the Russian Democracy Struggling Against
Bolshevism)

                              I.

TO me Russia's psychological regeneration is a fact beyond 
cavil or doubt. The phenomenon of a monarchist Russia
suddenly becoming a distinctly democratic land, with
every promise of the rule of the people, is to me equally
clear and perfectly understandable. Our peasantry had faith in
the Tzar as in an anointed, God-ordained overlord of the people
and its wealth, and it obeyed his will and followed him. But, at
the same time, the peasantry always hated and considered as superfluous
the living wall that stood between it and the Tzar,
which consisted of all that was privileged in Russia. The peasantry,
therefore, was forever striving to "reach the very Tzar"
and lay before him in person the malefactions of his courtiers
and servants.
     Our peasantry never trusted either the nobility or the bureaucrats,
and transacted all its communal business by itself, trying
to escape the eye and the ear of the gentry. It was always fully
self-governing, and it requires outside intervention just as little
at present, and seeks outside advice only in exceptional cases.
Since the development of our widespread Cooperative Movement,
the peasant has become used to the discussion of problems
bigger than those limited to his communal affairs and to learning
the importance of questions of general national economy.
Little wonder, therefore, that when the faith in the Tzar, gradually
undermined by events and the growth of the popular consciousness,
finally broke down, our peasantry at once felt itself
freed from all obligations to those privileged classes which it
always regarded with lack of confidence. The Bolsheviki had
only to exclaim: "Don't trust them, they betrayed you! Strike 
them!" And the people forthwith raised its arm upon this, to 
them, totally strange folk.
     To-day, after two years of misrule and lawlessness, after the
peasant has taken actual possession of the lands and anything he


What We Are Fighting For     13

could find, when he has many times tested his strength, in the
field as a voluntary soldier and in his own village by the self-controlling
power of his brain and brawn, -to-day the peasant will
not submit to the aggression of strange domination or to the demands
of a privileged class. He will be satisfied with nothing
less than direct participation in the affairs of State-building, the
rule of the people and the convocation of a Constituent Assembly
where he may register his will and be assured that his will and 
consent will become a part of the new fundamental law. In
speaking of the peasantry, I have in mind also all ex-soldiers and
workmen, who, for lack of work in the cities, are returning to
the land in large numbers. All these elements are already regarding
the soil as the possession of the people, and this attitude will 
remain theirs forever.
     No amount or duration of aggression can force the peasants to
part with the idea that the land belongs to those who till it. The
land should be transferred forever to those who cultivate it, or
else we shall have a repetition of what occurred in the Ukraine
during the rule of Skoropadsky and after that. It is high time
that our late land-owners understood that their obstinacy regarding
the right to hold more land than the regulated amount, -
such an amount must be fixed, - will but lead time and again to
the extermination, with ever increasing ferocity, of large portions
of the population.
     We must not disregard and remain indifferent to the lessons
of recent history. These have made clear that without the immediate
summoning of the Constituent Assembly, without popular
rule and political freedom and without the unqualified recognition 
of the transition of the land to the toiling peasantry, no
program for Russia's regeneration can be constructed.

                                  II.
     The recognition of the principle that the land is the property
of the people, owned with all its surface wealth, its underground
riches and its waters by the Russian Republic, will settle the industrial
policy of our country to a considerable degree.
     We must not forget the far-reaching changes in the psychology
of our working masses, as well as the changes in the actual condition14                Russia and the World

of our productive forces the past two years. We
must take into account the various "nationalizations," "socializations"
and similar experiments practiced upon Russian trade
and industry by the Bolsheviki. We must consider also the fact
that a direct and an absolute return to our former methods is
impossible.
     First of all, therefore, before declaring our industry denationalized,
we must prepare a program for this denationalization,
perhaps, leaving a number of branches of industry in the
hands of the State, such as the gold, platinum and the silver industries,
and a part of the railroads and water-ways.
     Furthermore, in giving latitude to private enterprise and in permitting
the entrance of foreign capital into our field, for the
development of our productive forces, we must at once draw
up a fundamental plan of State control over industry with the
guaranteed participation of workers' representatives, and also
put into effect a program of labor legislation by placing at the
forefront State recognition of the eight-hour work day, and
of a six-hour day for those employed at hazardous trades (chemical
factories, mining and underground work), on the one hand,
and State insurance against sickness, accident, old age and disability
on the other hand.
     Owing to the transition of the land to the working masses
and the attendant large migration of the population of the cities
to the villages, and equally as much to the complete disorganization
of our industry and transportation facilities, which will keep
our big industrial establishments out of working order for a time
to come, it will behoove the State to turn its earnest attention and
to assist by all means possible, through our Cooperatives and
through the Zemstvos, the activity of our village hand-work industries
("Kustar" industries).
     We must not forget that Russia now finds herself industrially
in a semi-primitive condition and is suffering from the total lack
of products which have an industrial as well as a cultural importance. 
The lack of adequate railways may even prevent foreign
goods from reaching her for a long time, and our hundreds
of thousands of villages will for long remain in darkness, filth
and ignorance without kerosene, soap, thread, needles, books and

What We Are Fighting For         15

paper, unless the Government will come to their assistance with
the necessary means and instructors, and help the productive
Cooperatives and give to the workers the opportunity to exploit the
wealth of the land under the protection and aid of the Government.

We must forget all friction and tackle the problem of curing
our ills hand in hand with our people, for our people and through
our people.

III.
My attitude towards the Allies is not predicated upon any hope
of military aid from their side, and I even doubt the feasibility
of such aid. Not that I regard it essentially impossible, or that
there are no means in the hands of the Allies for rendering
us assistance, but because their Governments have become
entangled in their own affairs, or rather wranglings, about as badly
as our Russian parties were two years ago. We could not at
that time arrive at any concrete results, and neither can they
at present.
Not a single Government is sure of its own "to-morrow," and
they are all straining their efforts to surmount the vicissitudes
of "to-day." They have had to change their tactics day by day
in their own home affairs, and how can they ever be expected
to comprehend the ills and wants of a people strange to them!
One day Russia appears to them as the fur of a bear which they
would eagerly divide up among themselves; the next day it is
an abominable pestilence which must be combatted with a flood
of disinfectants; and then, of a sudden, it is presented as a hearth
of idealism which may yet astonish the world with its new
splendor!
It seems to me that the way out of this entangled situation is
about as follows:  The Russian political parties, having agreed
upon a definite political program, the fundamentals of which we
state below, must compel our Military Chiefs in Russia to accept
it. We must prove to the democracies of the world that we
struggle, indeed, for democracy and freedom against despotism
and tyranny. We must appeal in the name of the Russian people
to the Allied democracies, and not to their Governments, for16            Russia and the World

help in our struggle, and call upon them for enlistments in our
volunteer Army along the line of aid rendered us by the Czecho-
Slovak Army. It appears to me that the success of such an
appeal, when the attitude of the people of France and America
and their strong antagonism to Bolshevism at home is considered,
would be considerable, and we do not require more than 200,000
additional bayonets to save Russia.
     The problem for the Allies would be merely to arm, provision
and supply such a volunteer Army. And should these materials
not be forthcoming from the Allies, we must be ready for the
emergency and purchase abroad the necessary equipment with
the ready gold which we have on hand. But I repeat that without
a unanimously adopted democratic program, without the rooting
out of reactionary and "ataman" hooliganism in Russia, we
had better not make a sorry spectacle of ourselves and not call
for aid.

                         IV.

     Confronted with the fact that at present two extreme tendencies
are raging in Russia, one worse than the other, Bolshevism and
the reaction of the Black Hundreds, and knowing that Russia
can be regenerated only through freedom and popular rule, we
must wage an open war against the Bolsheviki of the Left and
the Right. We must eliminate both of these elements that are
destroying Russia's existence and freedom, and thereby make
possible the speediest application of the principles laid down by
the Great Revolution of March, 1917. We must adopt the following
program:
     (1) The reestablishment of all civic liberties; (a) freedom of
speech, (b) of the press, (c) of assembly, (d) of associations,
(e) inviolability of person, residence and mail, (f) freedom of
religion, - on the basis of the temporary laws passed by the Russian
Provisional Government.
     (2) The reestablishment of municipal and rural (Zemstvo)
self-government on the basis of the laws passed by the Russian
Provisional Government.
     (3) The summoning in the briefest possible time of an All-
Russian Constituent Assembly on the basis of the election law
promulgated by the Provisional Government.


What We Are Fighting For      17

     (4) The proclamation of Russia as a democratic, federated
Republic.
     (5) The resumption of the work of the Committees assigned
to prepare the plans for the organization of regional Dumas (Siberia,
Ural, Northern Provinces, Southern Provinces, etc), and
the renewal of the functioning of the Regional Governments.
     (6) The recognition of the transition of the land to the toiling
masses, pending the final solution of the land problem by the
Constituent Assembly, and the transfer of the administration of
agrarian affairs to the proper Zemstvo institutions.
     (7) The recognition of the nationalization of forests, waters
and the substrata of the soil, pending action by the Constituent
Assembly.
     (8) The State control of industry in cooperation with the
Zemstvos and workers' organizations.
     (9) Decisive encouragement and help to Cooperatives and to
the Zemstvos by the Government. The immediate organization
of trade and industry.
     (10) Autonomy for nationalities in Russia on the basis of the
laws passed by the Russian Provisional Government.
     (11) The recognition of the separation of Church from State.
     (12) The organization of an effective Army on the basis of
the soldier's retention of his rights as a man and a citizen.
     (13) The declaration as null and void of all the decrees of the 
Bolsheviki, with the adoption of a policy of gradual transition
from conditions under their regime to the newly moulded forms,
on the basis of temporary regulations to be ordained either by
the future Provisional Government or by the Constituent Assembly.
     (14) Immediate amnesty to all political prisoners, if their offenses
have no taint of criminality.
     The time for despotism and the suppression of the ideas and 
strivings of the people towards a decent human life is gone forever.
We cannot save Russia without sincere service to the ideals
of freedom. We are prepared to give her all freely, unhesitatingly
and without fear of sacrifice.The Allies in Russia

IT happens very often that we do not understand one another
only because we express two different ideas through the
same word and call quite different conceptions by the
same name.
     Since my coming to the United States I have been asked again
and again whether I am for or against "intervention." I will
answer plainly, as I have answered before, that I was for rendering
Russia general and military help. While all the progressive
forces in Russia, including the Party of Socialists-Revolutionists,
asked the Allies for help when the Bolsheviki betrayed Russia
to the Germans, and Count von Mirbach was ruling Russia
through the servile Lenine and Trotsky, not a single Russian
has ever asked the Allies for intervention.
     The difference between help and intervention is very simple.
The United States of America has rendered general and military
help to England, France, Belgium and Italy, and nobody ever
called it intervention. First, the United States was fighting Germany,
the common enemy of the United States and the Allied
countries, and second, the United States landed its military
force upon the shores of France at the invitation of the people
of France, extended through their Government.
     The Allies came into Russia after the Bolsheviki had destroyed
the Russian Army and betrayed our country to Germany. The
collapse of the Russian armies made it possible for the Germans to
transfer a great part of their forces from the Eastern front to
the Western and thereby to endanger the Western democracies.
Every one who recalls the last German offensive knows that there
was not a single moment more dangerous for the Allied cause
than the moment of this last German rush towards Paris.
     The Bolsheviki destroyed the Russian front and thereby increased
the power of German militarism to an unknown degree.
If the United States had not sent a powerful army to France,
Germany would now be the victor. In addition to the crimes in
their foreign policy, which culminated in the treacherous Brest-Litovsk
"peace" with German militarists, the Bolsheviki have
committed innumerable crimes in their internal policy. They

The Allies in Russia    19

have destroyed all civil liberties in Russia; freedom of speech, of
the press, of assemblage and of organization; they have filled
the prisons throughout the country with their political adversaries,
proclaiming "enemies of the people" not only the Liberals, the
Constitutional-Democratic Party, but also the Party of Socialists-Revolutionists
and the Social-Democrats Mensheviki, that is,
the parties of the Russian peasantry and proletariat. They have
instituted a system of terror unequalled in cruelty, and while
hundreds of innocent hostages would pay with their lives for
the assassination or for the attempt to assassinate a Bolshevist
commissaire, they did not punish the Red Guards who assassinated
the two Ministers of the Provisional Government, Kokoshkin
and Shingariev, while the latter were under Bolshevist
arrest, lying sick in a hospital.
     Among all the crimes of the Bolsheviki's internal policy - if we
may call their capricious regime of tyranny and anarchy a policy
- their greatest crime was the dispersing of the Constituent Assembly,
elected on the basis of universal, direct, equal and secret
suffrage. By this act the Bolshevist tyrants have deprived the
Russian people of the possibility of the people, by the people and for
the people.
     It would be a mistake to think that after the Constituent Assembly
was dispersed, and the Russian people deprived of the
right not only to govern themselves, but even to speak and to
think as they like, that the Bolsheviki-Lenine, Trotsky and
others became the real rulers of the country. No, during  this
terrible period when we, Russian democrats, saw our Russia suffering
and bleeding as never before, the real ruler of Russia was
the German Ambassador, Count von Mirbach, who moved to
Moscow and daily gave orders to Lenine and Trotsky.
     The German armies, in spite of the "peace," moved deeper and 
deeper into the heart of Russia. A great part of these armies
was removed to the West, and the air was filled with rumors and 
the presentiment that a new, a decisive German offensive would
soon take place in the West, an offensive with a great chance for
success, an offensive which might bring victory for German militarism,
the realization of German domination throughout the20     Russia and the World

world. Under such circumstances, even the so-called Socialists-Revolutionists
of the Left, who had cooperated with the Bolsheviki 
up to the moment of the Brest-Litovsk Treaty, revolted
against the Bolsheviki and the Germans, and organized the assassination
of von Mirbach. Lenine and Trotsky, in their servitude
to their then powerful German masters, ordered the execution of
many of the Socialists-Revolutionists of the Left.
     It was at this time that Russia called to the Allies for help,
not only for general, but also for military help, just as France and
England called upon the United States for help when their Extraordinary
Missions, led by Marshal Joffre and Lord Balfour,
visited this country soon after this country's entrance into the
war. It is true that at this time there was not an organized
Russian government in existence. The Provisional Government
had been overthrown, and the Constituent Assembly had been dispersed
by bayonets. But, the members of the Constituent Assembly
who convened secretly in Moscow in April, 1918, called
upon the Allies for military help, sending their message through
Alexander Kerensky. The Moscow Congress of the Party of
Socialists-Revolutionists, the Party which held the majority in
the Constituent Assembly, called upon the Allies for military
help in the resolution adopted in May, 1918. The Constitutional-Democratic
Party also called upon the Allies for military help.
With the exception of the Bolsheviki, there was not a single political
group in Russia that was opposed to an Allied Army coming
to Russia. The Bolshevist opposition was natural, since they
were depending upon the German Army.
     The Allies came to Russia upon the invitation of the Russian
people, for the purpose of fighting the Germans and their supporters,
the Bolsheviki. It was clear from the outset that they
were invited only for such a purpose, and the Allies themselves
have given guaranties not to interfere with the internal affairs
of the Russian people. Such guaranties were contained in the
declarations of the United States, English and Japanese Governments
and in the many appeals and declarations issued by their
diplomatic and military representatives in Russia.
     Russia, through her enormous sacrifices, was and is entitled to
Allied help. On the other hand, no one has any right to interfere

The Allies in Russia     21

with the sacred right of the Russian people to choose the form
of government they want. The future Russian government will
be chosen at the All-Russian Constituent Assembly elected by
the entire people, and the Allies should render the Russian people
all the help they need to enable them to create a real democratic
government through a Constituent Assembly.
     This, I hope, answers the question. Just as all Russian democrats,
I was for rendering Russia all the economic, financial, technical
and military help she needs to enable her to reestablish the
Municipalities and Zemstvos elected on the basis of universal
suffrage, which were dispersed by the Bolsheviki, and to convoke
an All-Russian Constituent Assembly which would define the
Constitution of the State and solve Russia's main political and
social problems.
     As for the present, I may say that our relation to the Allies will
depend fully upon their capacity for honesty and unselfishness
towards us. There are grave symptoms in existence: on the one
hand, an inclination to use our misfortunes for purely selfish
purposes, and, on the other hand, almost complete indifference
towards the cause of our freedom. This indifference is encouraging
to those elements in Russia's life who would like to bring
the country back to where she was before March, 1917.
     Having watched the Allied policy in Russia, I may say that the
policy has been so undefined and contradictory that I cannot find
a single principle which would explain it. The Allied policy is an
enigma to us, and, in conclusion, I will say again: Sincere help
excludes the elements which are usually called "intervention."
Help, every kind of help, should be rendered the Russian people,
but they themselves must define their form or government and
their political future. And they will do it through an All-Russian
Constituent Assembly.Russia and the League of Nations

     THERE is no great thought, no large program, no beautiful
suggestion that can be successfully realized without
hard, detailed and prolonged work. The more splendid
and attractive the idea, the more it contains promises for a desired 
future, the more it requires assiduity, concentration, indefatigable
efforts, incessant drudgery.
     Thus it is with the plan of the League of Nations. We perceive
the immense significance of this generous idea. We are
anxious to see the time when all States and nations will, side by
side, decide the complicated questions that arise in the political
and economic life of peoples, decide them with the utmost consideration
for the welfare of each and every one of them. War,
this lynch method, was condemned long ago; condemned, hated
cursed, and yet it continues.
     At this solemn moment, after a great tragedy which has carried
away millions of young people, buried the flower of the nations,
the demand for a League of Nations is both a moral and a
practical demand. With the casualties of this war piling up to not
less than twenty-five millions, of whom about ten millions were
actually killed, another war again involving the great nations of
the world would mean the ruin of modern civilization. The relations
between nations must be built upon a basis which would 
make a future war impossible. Woe to humanity if we are unable
to work out such a basis.
     The first thing to understand is the plain fact that the cultural,
technical, commercial and financial development of the great nations
of the world during the last half century has brought
them so close together that they are now practically one body
and one soul. When there is an infection in one part of the body,
the entire body is endangered.
     The German militaristic clique was a poisonous infection in
the heart of Europe, and since Europe is the heart of modern
civilization, the entire civilization was in a state of mortal danger
until the united forces of humanity crushed German militarism
and its idea of world domination. The poisonous infection,


Russia and the League of Nations 23

gathered in Germany since the Franco-Prussian War, came to the
surface after an insignificant incident which nobody could then
consider the overture to a world's war.
     An Austrian Crown Prince was killed, and this was the beginning
of a tragic development which has destroyed many millions
of young lives and ruined entire countries. The assassination of
the Austrian Crown Prince was followed up by the impossible
Austrian ultimatum to Serbia, an ultimatum inspired by militaristic
Germany. Russia came to the rescue of Serbia, Germany
stood behind Austria. France came to help Russia, and the
violation of Belgium's neutrality brought England to the scene.
The German militarists put everything at stake and the ruthlessness
of the German war methods brought in the United States in 
1917. Now the American boys, many thousands of them, sleep
on the battle-fields together with their European brothers.
     This is only a single illustration of the fact that the time when
nations could live in isolation has long ago passed. Not only the
fate of every European nation depends upon the welfare of all
other European nations, but even the fate of the New World depends
upon the welfare of the Old World. The great republic of
the United States mobilized four millions of her soldiers and
sent two millions to France, understanding that the victory of 
German militarism would endanger the safety of homes and
democratic institutions throughout the world, and would be felt
very soon even on the shores of this peaceful country.
     The idea of the League of Nations is nothing more than recognition
that the time has come for the nations of the world to come
together for peaceful cooperation. They cannot live isolated;
they must cooperate or fight. The world is tired of fighting,
and, on the other hand, with modern technical development, a
repetition of the world's war would mean, as I have said before,
the ruin of our entire civilization. Therefore the nations of the 
world must cooperate.
     Here we come to the next principle of the League of Nations:
All nations must be included in the League. The excluded nations,
if there will be such, will have a tendency to unite among
themselves, and this will bring the world back to old Alliances,
competing, watching and finally fighting one another.24 Russia and the World

     The League of Nations, as proposed, does not include not only
the former enemy countries, it does not include even Russia.
This is due to the indisputable fact, a very pitiful fact, that the 
Allied statesmen do not know Russia and do not understand the
importance of the Russian problem. If they did understand it
and if they were able to learn from the mistakes of their Russian
policy in the past, they would undertake the solution of the
Russian problem as the first in importance at the Peace Conference,
and would propose a more thoughtful and happy plan than
that the wolf and the lamb should meet in conference on the
Isle of Prinkipo.
     Russia, mute for a thousand years, reminded the world in 1905
that she was awakening, and warned the world of her intention to
arise and place herself among those nations who had awakened
before her. Did the democratic nations of the world understand
the Russian problem as presented by the first Revolution in 1905?
No, they did not understand it then, as they do not understand it
now.
     The Revolution of 1905 was the mighty movement of a great
awakened people, and there were several moments in this movement
when it seemed that victory would rest with the people.
The Revolution of 1905 came to naught not only because of
certain internal conditions, but also because the democratic nations
outside of Russia did not support the Russian people struggling
against Tzarism as much as they should have, morally
and physically.
     As a result of the failure of the Revolution of 1905, the Russian
people for another ten years had to live under the decaying
Tzarist regime. If the Revolution of 1905 had been successful, 
and Russia had then become a free, democratic nation - nine
years later, in 1914, she would have been nationally so united and
strong, and her alliance with the democracies of England and
France would have been so natural that the German militaristic
clique would have hesitated long before deciding to fight such a
powerful coalition. It was the prepared plan of the German
General Staff to rush their armies first against France, feeling
sure that it would take a long time for Russia to mobilize her
armies, since the population would be slow to respond to the call


Russia and the League of Nations 25

of the hated Tzar's Government to the colors. The Germans
thought and hoped that the Revolution would start in Russia
immediately after the declaration of war, and that the victorious
German armies, turning to Russia from conquered France, would
be able to grab the country, torn by the flame of Revolution, with
bare hands.
     Fortunately developments did not take the course which the
Germans had hoped for so much. The people of Russia, although
hating the Tzar's regime, understood the historical meaning of
this war, understood that the fate of democracy was in the balance,
and for three long years stood loyally on the firing lines,
defending together with the Allies the cause of civilization
and freedom.
     Nevertheless, the fact remains that Russia, discontented and
disorganized under the Tzar's regime, inspired with hope the
German militarists who would probably never have started this
war if Russia had become free in 1905. The German peace party
would have overwhelmed the war party if Germany had found
herself surrounded by free nations fourteen years ago.
     This means that at the moment the Russian Revolution of 1905
was defeated, a death sentence was signed for the many millions
of children of 12 to 15 who were then innocently playing on the
streets and in the schools of Europe and the United States. And
this means, in turn, that all the nations of the world depend upon 
each other for their life and happiness, and that the entire world
needed a free, democratic Russia long ago.
     A free democratic Russia will be as much a blessing for humanity
as a Tzarist or a Bolshevist Russia is a menace for humanity.
In any case, humanity cannot be either safe or organized without
Russia. The problem of a League of Nations will never be
solved, although it must be solved immediately, without first solving
the Russian problem by helping Russia to become an orderly
democracy and then by bringing in democratic Russia as a partner
in the League.
     Woe to the world if, at this moment, when the fate of mankind 
is in the balance, the Allies forget their moral and political obligations
towards Russia! Her immense distances, her miscellaneous
and enormous population, do not permit her to organize26     Russia and the World

herself into a compact and solid force in a short time. She feels
her way in the dark and seeks her salvation blindly. In her passionate
efforts she can disturb the life of her peaceful neighbors.
And, what is worse, she can, in her anxiety, bring darkness and 
disturbances to other countries for a long time.
     Nations! Remember, the offending of even a small nation
often evokes consequences that disrupt the order of international
relations. And what is there to say about the rights of a country
occupying one-sixth part of the globe, including in its boundaries
not fewer than a hundred different races, a country which contains
in its lap the most wonderful riches, which has bred a people
of the highest spiritual type, a people prepared to die in the struggle
for truth, for an honest life, founded on just principles!


Russia Will Emerge Free, Strong
and United!

     DON'T be afraid, good friends of Russia; don't rejoice,
cruel enemies! Russia will not die, nor will she be
divided.
     Nature itself has constructed her to remain in her entirety.
History itself worked at the structure of this formidable mass,
and hundreds of generations of brave and religious people were
active gathering the bricks and stones to lay the foundation of an
edifice, cemented by the blood and energy of men who struggled
not for the sake of glory, not out of presumption and pride, but
guided by essential need, by foresight and providence.
     It was not the Tzar's troops who acquired the land which comprises
the stock of the Russian State, who laid its foundation, and
accumulated its riches. It was the people themselves, those Russian
peasants, semi-savage, but well adapted to till the soil, to
hunt, to fish, to plant, who, step by step, and year by year, extended
their domain to east, north and south.
     In the forests and swamps which covered the immense plains
of the Russia of past days, our moujik sought space where he
could sow and harvest, where his little block house was out of 
danger of being destroyed by the bears of the Northern forests.
      To these peaceful conquerors Russia is indebted for her shores
on the Arctic Ocean, on the Black Sea, on the Pacific Ocean and
the Caspian Sea. To them - for all the timbers of Archangel,
the minerals of the Ural, the gold and furs of Siberia, the wheat
and flax of the Ukraine, and the fruit and cotton of Central Asia.
     Yes, Russia is great and united by the efforts of her creators - 
the Russian peasants.
     And for many centuries the vast spaces which entered into the
formation of the Central State became provinces strongly linked
together, not so much by the common rule and domination as by
the mutual services rendered one another. They all became safeguards
against the invasions of the semi-wild tribes that surrounded
Russia on all her frontiers - east, west, north and south.
28     Russia and the World

They all fortified the stronghold of the center, the Moscow region,
which did not fear the assault of an enemy.
     But it was not physical force alone which bound the several
provinces together so fast. There existed, and there exists now,
a more powerful force, which makes impossible their tearing
apart. This force is their dependency upon one another.
     The Moscow (Moscovite) State, comparatively poor in natural
resources, had to get both its necessities and its luxuries from the
outside world. But, as the restriction in relations and communications
with Europe did not permit Moscow to share the riches
of the West, it acquired them from the lands, where the indefatigable
feet of their inhabitants explored every nook, searching
for nature's gifts.
     Roving, settling and marrying in new lands, the moujik worked
so well that after he built his Greek-Catholic Church, and was
sure that no evil force could harm him on the ground he had
chosen, that his children could be baptized, and he himself buried
with a cross on his breast- the moujik could afford to go to Moscow
to show the people what beautiful things, what delicate furs,
what brilliant stones and what excellent fruits were found in this
or that part of the Tzar's domain.
     This was enough to excite jealousy and covetousness at the
Moscow Court, and armed men with greedy chiefs were sent to 
subjugate and tax these producers of great fortunes. But, robbed
as they were by their own Government, the peasants in those
large and rich provinces grew richer and richer and began a
traffic with their neighbors, exchanging their surplus for that of
other provinces possessed of different raw materials. Then foreign
merchants came to traffic, and later to their own capacities
were added foreign skill and forces.
     And now we see every province in the Russian State acquiring
one or another special material or goods from other provinces
and in turn supplying them. It is the Ukraine that fed all of
Northern Russia, giving her excellent wheat and several kinds of 
grain so much needed all over the country. It was she who furnished
all Russia with her garden fruits, the delight of our children.
After the Ukraine, it was the Donetzky Basseyn which
enabled the Moscow region to develop its industry, supplying it

Russia Will Emerge Free, Strong and United!     29

with millions of tons of the best coal, giving heat and light to
millions of people.
     What would Russia be without the Ural, with its stores of
every kind of mineral, metal and precious stones, its beautiful
mountains covered with mighty forests, with rich meadows giving
the best of grass to feed millions of cattle?
     And is it not Archangel's river that furnishes the most palatable
fish for all our cities of the North, Petrograd and Moscow
included?
     Linen and hemp are supplied by Little Russia, and cotton by
the Province of Tashkent. Oil, naphtha and kerosene are obtained
from Baku, which yields these treasures in sufficient quantity
to satisfy all the demands of Russia's interior shipping and
other industries. Certainly, oil is not the only material from the
Caucasus that enriches Russia. There is another immense Province
that presents Russia with no lesser gifts - Siberia. For a 
long time this vast Province has been considered by the Russian
people its treasury of gold, silver, precious furs and lumber, in
quantity sufficient for many centuries. And in their turn all
these Provinces are in need of the region which has Moscow as
its center, for all Russia's industry was concentrated here owing
to the fact that the dense population of "Great Russia," gathered
here through political need and historical developments, could not
depend upon the natural products of its own scanty soil and was
forced to apply its energies to industrial work. Thus they formed
a class of peasants who spent only a few months of the summer
at home, tilling the soil, and a greater part of the year working in
mills, factories and shops.
     Textiles, wares and other goods were manufactured around
Moscow in great quantities, and there was not a nook in Russia
that did not use goods manufactured in Moscow. Thus, every
Province was always certain that all its needs would be satisfied
by the industrial center and always looked upon that center as a 
part of itself.
     Moscow was the heart where the raw materials of all our Provinces
were transformed into the needs of the large masses of the
people. It is natural that Provinces united by such a mutual
dependency and constant connection as united all the Russian30 Russia and the World

Provinces into one block, should never strain to divide or tear
asunder.
     And to all these economic circumstances we must add that
almost every one of these different Provinces were acquired by
people of the same race, same faith and same language; that they
all belonged to the same Greek-Catholic Church and had for their
teachers the best writers and philosophers Russia ever had.
     When you know that all the Russian people worshipped the
same Saints and went thousands of miles on foot to Kiev, to
"Solovki" and many other religious centers, to look at the holy
relics and Ikons and often to lay down their last coin; that they
gathered from Ural, Siberia, Archangel, the Caucasus and from
the shores washed by both oceans and both of our seas - you
can imagine then what a number of material, mental and spiritual
threads unite the hearts and minds of these simple and naive
people, who of themselves have never even thought of the need
or possibility of breaking asunder and estranging themselves
from one another.
     And if during the Tzar's tyranny there were groups of intelligent
people who made the most of and kept agitating the idea of
separation, we know to a certainty that the population as a whole
never entertained this idea and never will. Now, when no one 
admits the return of the past despotism, and all are full of hope
of retaining the freedom and acquisitions of the great Russian
Revolution, we see that not only the Russian people throughout
the great Republic are making efforts to reintegrate this immense
State, but we know as well that all the tribes united with us by
history - the Moslems, the Buddhists, all those belonging to different
churches and faiths - have not the least intention of separating 
from the Russian State, and, quite to the contrary, they 
demand to remain members of the common block.
     Once Russia is free, she will  unite around her all those who
seek freedom and peace, who desire to live together in friendship.
She will exist as a strong Federal Republic, protecting
every nationality within her boundaries.To my dear and beloved
spiritual niece
Alice Stone Blackwell
from the author
for good memory!

     This little work is the result of reflections and
recollections during last solitary confinement
in the St.-Pitersbourg prison, and gave me a chance
to spend the most joyful hours in writing it
Yours forever
Geo. Lazareff

Clarens
            Switzerland
25 Mars
1913.Отдѣпъ историко-географическій.

ЧЕЬУ УЧИТЪ НАСЪ
ИСТОРІЯ

Мемуары.

Е. Е. Лазаревъ.
Освобожденіе крестьянъ.
(Изъ воспоминаній дѣтства).
ВМѢСТО ПРЕДИСЛОВІЯ.
Для людей, меня знающихъ давно не секретъ, что я отличаюсь баснословнымъ 
безпамятствомъ. Имена самыхъ близкихъ мнѣ людей или только что
произнесенныя имена быстро улетучиваются изъ моей памяти. Переданныя по
телсфону имя, отчество и фамилію мнѣ рѣдко удается донести въ цѣлости до
сосѣдней комнаты.
И невольно напрапіивается вопросъ: какъ можно при такихъ качествахъ
браться за писапіе своихъ «воспоминаній» о событіяхъ, происходившихъ полвѣка
тому назадъ и даже въ болѣе глубокія и незапамятныя времена.
И, однако, будучи въ полномъ умѣ и твердомъ сознаніи своихъ недостатковъ, 
я рѣшилъ записать свои воспоминанія объ освобожденіи крестьянъ....
Въ оправданіе своего поступка и въ объясненіе всего ниженаписаннаго
я долженъ сказать о своей другой особенности.
Оглядываясь назадъ, т. e. разсматривая перспективу своей прошедшей 
жизни, я представлю серѣ эту жизнь въ формѣ длинной, предлинной стеклянной,
воронки, наполненной, какъ прозрачными зернами, неисчьслимымъ количествомъ 
впечатляѣній, полученныхъ въ разныя времена и въ разныхъ частяхъ
свѣта отъ различныхъ лицъ, живыхъ и мертвыхъ предметовъ и цѣлыхъ событій. 
Широкій конецъ этой воронки обращенъ къ моему умственному оку.
Чѣмъ ближе къ глазу, тѣмъ многочисленнѣе и разнообразнѣе становятся
впечатлѣнія. Въ широкомъ концѣ воронки глазъ уже не можетъ охватить сразу
всего поля зрѣнія и подмѣтить общую связь всѣхъ событій: вниманіе разсѣивается,
и вмѣсто связной картины получается какой-то хаосъ.
Но зато, проникая въ глубъ жизненной воронки, къ узкому концу ея,
взоръ останавливается на днѣ ея — на двухъ, трехъ или нѣсколькихъ событіяхъ, которыя, не затемненныя ничѣмъ, вырисовываются съ необыкновенной                                     52 „ВѢСТНПКЪ ЗНАНІЯ” .—ОТДѢЛЪ ИСТОРИКО-ГЕОГРАФЧЕСКІЙ.

многомъ стни разъ уже въ зрѣломъ и даже пожиломъ возрастѣ при каждой
встрѣчѣ съ друзьями и товарищами раннято дѣтства. Я выслушивалъ отъ нихъ
терпѣливо и съ затаенной радостью всякую мелочь изъ ихъ воспоминаній й
напоминаній о давно прошедшихъ временахъ. Передо мной встаютъ, какъ 
живые, образы людсй и цѣлыя картины событій, иногда имѣвшихъ мѣсто до
моего появленія на свѣтъ, но совершившихся въ близко знакомой мнѣ обстановкѣ. Эти образы и эти картины встаютъ передо мпой съ такой ясностью,
что часто трудно разобрать, что я знаю личпо и что—по разсказамъ.
Послѣ этихъ оговорокъ читатель пусть не удивится, если я перенесу его
прямо въ давнопрошедшія времена. 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Доисторическія времена.

І.
Крѣпостное село.

Въ какомъ году—разсчитывай, въ какой странѣ—угадывай, въ одной
степной губерніи, при столбовой дороженькѣ, по берегамъ рѣченки крохотной
стоитъ себѣ, раскинулось имѣнье господъ Карповыхъ, огомное, богатое село
Успенское-Грачевка тожъ.
Всякій, видѣвшій современную Грачевку, изъ дальнѣйшаго описанія
убѣдиться, что эдѣсь идеть рѣчь о Грачевкѣ древнѣйшихъ временъ.
Нѣкогда широкія, свѣтлыя и чистыя улицы этого обширнаго села теперь
испакощены, обезображены цѣлымъ рядомъ глубокихъ ямъ съ земляными насыпями, напоминающими муравьиныя кучи, — гдѣ жители Грачевки укрываются отъ лѣтней жары и круглый годъ старательно гноятъ свое платье и
всякую домашнюю рухлядь — въ надеждѣ, хотя бы въ пѣломъ видѣ,спасти
ее отъ огня…
Веселая, красивая улица прежней Грачевки, разставленная на всю ширину
прежней скотопрогонной дороги, пересѣкала черезъ рѣку обѣ стороны
села. По ней проходили изъ киргизскихъ степей непрерывной вереницей огромныя стада рогатаго скота и гурты барановъ-курдюковъ.
Правый порядокъ входной улицы, далеко не доходя до рѣки, поворачивалъ
направо подъ прямымъ угломъ чутъ не на версту, образуя обширную и длинную площадъ, раздѣленную старой церковью съ деревянной оградой на двѣ
квадратныя части: на площадь крестьянскую и площадь барскую. На послѣдней когда то стояла только одна барская каменная кузница съ жилымъ помѣщеніемъ для семьи кузнеца.
Недалеко отъ церкви, черезъ дорогу къ рѣкѣ, былъ палисадникъ съ большими
деревьями, черезъ верхушки которыхъ виднѣлась крыша барскаго дома.
Какъ и въ настоящее время, при бѣгломъ взглядѣ на село съ его избами
и соломенными крышами оно походило на стадо овецъ, которыя кажутся всѣ
Похожими одна на другую. Но при внимательномъ обзорѣ здѣсь можно было
видѣть все разнообразіе типовъ, свойственныхъ и самому человѣческому роду.
Тутъ были избы старыя и молодыя, только что народившіяся и отъ ветхости
на половину ушедшія уже въ землю. Были бойкія и веселыя, съ задорно вздернутыми кверху коньками, и были хмурыя, низенькія и неуклюжія. Были двуглазыя и кривыя, — одноглазые циклопы; зрячія и подслѣповатыя, съ оконными звеньями изъ дощечекъ и животнаго пузыря.
У каждой избы,—полъ конькомъ у слухового окна или на длинной жерди,
на одномъ изъ столбовъ на воротахъ,—неизмѣнно виднѣлась деревянная скворечнипа. На тѣхъ же столбахъ—чего ужъ нѣтъ теперь—столь же неизмѣнно
стояли снопы длиннаго, бѣлаго и пушистаго ковыля,—вѣрный признакъ обилія
дѣвственной земли, степной цѣлины.

Е. ЛАЗАРЕВЪ ОСВОБОЖДЕПІЕ КРЕСТЬЯНЪ.  53

Новое обстоятельство должно было поразить глазъ современнаго намъ
человѣка: на крышахъ избъ совсѣмъ не было видно трубъ…
Проникнувъ черезъ калитку или ворота внутрь обнесеннаго плетнемъ
двора, мы, какъ и въ настоящее время, увидимъ покрытый соломою
навѣсъ, подъ которымъ находится колода для корма лошадей; далѣе идтъ
хлѣвы и сѣнцы съ крыльцомъ или безъ крыльца,по всегда съ крытымъ
навѣсомъ.
При входѣ въ самю избу своеобразный образъ жизни прежнихъ крестьянъ
обнаруживался съ полной ясностью. Носъ тотчасъ же узнавалъ спеціальный
запахъ копченой избы были «курныя». Трубъ для отвода дыма изъ
печи наружу—не полагалось. Такія трубы считались барской и бусурманской
затѣей. Въ истинно-русской избѣ дымъ изъ печного чела долженъ былъ валить
прямо вверхъ къ потолку, наполня собой всю избу, чуть не до самаго
пола, и выходить въ отворенную дверь (а лѣтомъ—и въ окна) наружу. Такъ
было лѣтомъ, такъ было и зимой. Вслѣдствіе этого, по утрамъ, во время топки
печи, обитатели этихъ жилищъ ходили обыкновенно согнувшись, со слезами
на глазахъ; кряхтѣли, пыхтѣли и откашливались, глотая время отъ времени
чцстый воздухъ близъ самаго пола.
По тѣмъ же причинамъ обитатели курныхъ избъ время топки печей
узнавали другъ друга больше по ногамъ, а не по лицу, какъ это вошло въ моду
въ позднѣйшія времена.
Курныя избы, въ отличіе отъ трубныхъ, коптились и внутри и снаружи,
и потому самими жителями назывались «черными»—въ пику трубнымъ, которыя назывались «бѣлыми». Такъ и говорилось тогда: «топить по бѣлому»,
«топить по черному».
Истинно-русская черная изба искони вѣковъ была снабжена крупными,
толстыми и жирными «черными» тараканами, тогда какъ въ бѣлой избѣ водились преимущественно привезенные изъ чужихъ земель, вмѣстѣ съ бѣлыми
трубами, тонкіе, поджарые и рыжіе тараканы, которыхъ и называли въ отличіе
оть истинно-русскихъ—прусаками.
Черпая изба къ большимъ праздникамъ обыкновенно мылась и скобилась
«косыремъ» вся цѣликомъ: полъ стѣны и потолокъ.

ІІ.
Въ курной избѣ

Въ тѣ отдаленныя времена обитателямъ этихъ избъ приходилось разрѣшать
очень сложный жилищный вопросъ: какъ размѣстить въ одной избѣ все
семейное населеніе?
Чтобы понять сложность задачи, нужно замѣтить, что въ прежнія времена
главы семействъ ухитрялись нерѣдко доживать до ста лѣтъ, т. е. жить
цѣлый «вѣкъ». Отъ прежнихъ людей къ намъ и выраженіе дошло: «прожить
свой вѣкъ». Два, три, а то и четыре сына такого главы семейства, въ возрастѣ
отъ 50 до 70 лѣтъ, жили со своимъ потомствомъ подъ началомъ старикаотца—вмѣстѣ, подъ одной крышей. Несвоевременныхъ дѣлежей тогда не полагалось.
Спрашивается: какъ, при такихъ условіяхъ, размѣстить огромную
артель съ грудными младенцами въ одной избѣ?
Лѣтомъ этотъ вопросъ не представлялъ особыхъ трудностей: люди спали
вь сѣняхъ. Въ хлѣвахъ, на дворѣ и на повѣтяхъ подъ открытымъ небомъ. Но
зимой?… когда къ двуногому населенію пріобщалось населеніе четвероногое,—
телята и ягнята, къ которымъ по утрамъ и вечерамъ приходили ихъ матери
нокормить молокомъ?
Коровы-новотелы морозной зимой по утрамъ приходили въ избу
доиться, протискиваясь сквозь узкія сѣнныя и избныя двери съ безцеремончостью исконныхъ членовъ семьи.
Въ силу такихъ условій и выработался особый типъ великорусской избы.                                54            „ВѢСТНИКЪ ЗНАНІЯ” .—ОТДѢЛЪ ИСТОРИКО-ГЕОГРАФЧЕСКІЙ.
_______________________________________________________________________________________

Значительная часть ея занята печкой сь рядомъ боковыхъ «печурокъ», или
широкихъ наръ, для сушки варегъ, рукавицъ и т. п. мелочи. На печкѣ сушится 
остальная одежда и обувь: чудки, лапти, валенки и проч. На печкѣ
же помѣщаются и грѣются старики и дѣти. Въ самой печкѣ хранится огонь, и
сохнутъ березовыя полѣнья на лучину и сама лучина.
      Прямо у двери въ противоположномъ отъ печки углу помѣщается «конникъ»,
или «кутникъ», —родъ наръ. Дальше по стѣнамъ идутъ кругомъ избы
широкія лавки. Большой столъ въ переднемъ углу, а также лохань и «свѣтецъ»
—являлись необходимыми принадлежностями каждой избы. Остается
полъ, который и дѣлится по-семейному съ телятами и ягнятами.
      И воть именно для увеличенія спальной поверхности и изобрѣтены русскія 
«палати». Это — своего рода второй этажъ, мезонинъ, верхнія палаты,
«горница». Онѣ тянутся на половинѣ избы оть самой печки до противоположной 
стѣны.
      Если къ этой мебели прибавить, по временамъ, необходимый для каждой семьи станъ для тканья всякихъ матерiй, мы будетъ имѣть болѣе или 
менѣе полное представленіе о замѣчательной способности прежнихъ людей обходить законъ непроницаемости, а также и о томъ, почему, переживъ дѣтскiй 
возрастъ, они доживали до Маѳусанловыхъ лѣтъ.
      А въ зимнія долгiя ночи!.. Когда на дворѣ воетъ вьюга, когда и дворъ, и сама изба до самой крыши заносится снѣгомъ!.. Время — далеко за полночь... Не пѣли еще первые пѣтухи, а старику и старухѣ не спится. Старуха встаетъ, спускается съ печки, открываеть заслонъ, достаетъ изъ печки тлѣющiй 
уголь и, прижавъ его кончикомъ тонкой лучинки, искусно «вздуваетъ» огонь.
      Съ привычнымъ брюзжаньемъ поднимаетъ она всѣхъ остальныхъ бабъ 
и дѣвокъ, садится сама и усаживаетъ ихъ за пряжу. У каждой свое «донце», свой гребень, своя чесальная гребенка и щетка, своя куделя, свои «мочки».
      И кружатся первобытныя веретена подъ опытными пальцами русской крестьянки, пухнутъ, толстѣютъ они отъ навернутой пряжи, которая потомъ превращается въ длинные мотки, мотки идутъ на цѣвки, цѣвки—въ челнокъ, а 
съ челнока пряжа превращалась въ разнаго рода ткани, которыми и одѣвала и 
обувала всю страну русская крестьянская женщина...
      Подъ вой этой снѣжной вьюги, подъ жужжанье этихъ веретенъ, подъ постоянное брюзжанье стариковъ, при мигающемъ свѣтѣ лучины и создалась 
въ этой курной избѣ, главнымъ образомъ—молодою русской женщиной, эта «пѣсня, подобная стону»...
      Говорятъ: небогата по своему содержанiю великорусская пѣсня!...однообразна 
она!..
      Еще бы!... Откуда было взять русской пѣснѣ сложное и разнообразное содержанiе при такой жизненной обстановкѣ?
      Но зато мотивы, вливавшiе душу въ эти бѣдныя слова, лились изъ 
самой глубины наболѣвшего сердца!...
      Сколько разъ въ дѣтствѣ мне самому приходилось наблюдать такую картину:
      Посрединѣ избы, на деревянномъ обрубкѣ, сидитъ отецъ, «плететъ» 
или «ковыряетъ» лапти, а мать и две «невѣстки», жены моихъ старшихъ братьевъ, сидятъ на лавкахъ, при свѣтѣ лучины, и поютъ всѣ четверо:
            «Не одна-то во полѣ дороженька пролегала.
            «Не одна-то во сыромъ бору кукушечка куковала»...
      Или:
            «Я не думала ни о чемъ въ свѣтѣ тужить, 
            «Пришло времячко, начало мое сердце крушить. 
            «Со вздыханьица сердечку стало тяжело», и проч. 
      Или:
            «Охъ, вы ночи темныя, осеннiя!
            «Всѣ я ноченьки, млада, просидѣла», и проч.



              Е.   ЛАЗАРЕВЪ.   ОСВОБОЖДЕНIЕ  КРЕСТЬЯНЪ.                                                   55
____________________________________________________________________________________________

       Или:
            «Лучина-лучинушка...
            «И/тебя мать-свекровушка водой полила...»
      Эти пѣсни—стоны дѣвушки или молодой русской женщины-крестьянки.

                                                                          III.
                                                    Подъ открытымъ небомъ.

      Только ознакомившись съ курной избой и съ положенiемъ ея обитателей, станетъ понятнѣе—почему, вырвавшись изъ душной курной избы на 
улицу, на широкую площадь, на просторъ полей и луговъ, всѣ накопившiяся 
и подавленныя муки молодой Россiи переходили въ свою противоположность и 
разрѣшались взрывомъ бурнаго веселья,—удалой, безшабашной пѣснью или ухарской, залихватской пляской!...
      Понятнѣе станетъ и высокое, чарующее и поэтическое значенiе всѣхъ древнихъ
«языческихъ» праздниковъ, переодѣтыхъ въ христiанскiя рубища. Понятно ожиданiе крестьянской молодежью прихода Ивана Купалы и Яра,—красной весны и краснаго лѣта, когда можно быть на просторѣ полей, внѣ гнетущаго надзора со стороны семейныхъ патрiарховъ.
      И нужно сознаться: въ современной крестьянской молодежи нѣтъ уже 
того бурнаго веселья: ни въ пѣсняхъ, ни въ танцахъ,—какое проявлялось въ былыя времена.
      Культура и цивилизацiя, прiютившись въ опредѣленныхъ слояхь общества, 
конечно, опережаютъ въ своемъ ростѣ самостоятельное народное творчество
и привносятъ теперь со стороны въ народную массу все новые и новые, 
какъ положительные, такъ и отрицательные элементы. Въ былыя же времена каждый долженъ былъ самъ, если не творить, то принимать живое участiе въ коллективномъ творчествѣ.
      И при помощи какихъ скромныхъ средствъ осуществлялось тогда это бурное веселье и коллективное творчество!
      Въ отличiе отъ тоскливыхъ пѣсенъ одинокихъ «кукушечекъ» и «сиротинокъ», 
веселыя пѣсни требовали хора, соединенiя многихъ голосовъ, 
жизни на мiру. А танцы, въ свою очередь, требовали хоровода. —И теперь нѣтъ и кажется не будетъ больше прежнихъ хороводовъ!...
      Послѣ человѣческаго голоса, музыкальное творчество осуществлялось—изъ 
струнныхъ инструментовъ—только самодѣльной балалайкой. Про гармонику въ 
тѣ времена и помину не было.
      Изъ духовыхъ инструментовъ были извёстны только свирѣль и тростяныя дудки, которыя подбирались парами и для усиленiя резонанса вставлялись свободными концами въ узкiй конецъ коровьяго или бычачьяго рога, игравшаго 
роль рупора. Требовалось великое искусство или, скорѣе, египетское терпѣнiе, 
чтобы подобрать трости надлежащей толщины и нарѣзать пару «язычковъ» 
и четыре пары «ладовъ» одинаковой музыкальной высоты,—и все это сдѣлать при помощи простого ножа и русскаго глазомѣра.
      Какъ ни скромны были эти музыкальные инструменты,—балалайка, свирѣль
и дудки,—но среди балалаечниковъ и дударей появлялись свои доморощенные 
Тарсеи и Пиндары, которые пользовались на селѣ громкой славой и всеобщимъ почетомъ.

                                                                          IV.
                                                    На барскомъ дворѣ.

      Съ древнѣйшихъ временъ село Грачевка составляла имѣнiе господь Карповыхъ. 
Сначала оно стояло на три версты ближе къ теперешней станщи Грачевка, Ташкентск. ж. д., приблизительно на версту отъ нея, гдѣ до позднѣй-56 "вестникъ знанiя". - отделъ историко-географическiй
----
шихъ временъ храниласъ ьфленькая деревянная часовня. После большого по-
жара и за недостаткомъ воды все седо перенесли на три версты ниже, распо-
ложивъ его по обе стороны реченки Грачевки.
   Когда-то два брата Карповых после смерти своего отца поделили между собой и крестьян(ами)=ъ,и землю на две равныя части, проведя грань по речке Гра-
чевке. Та сторона, где стояла Успенская церковь, въ отличiе отъ другой стала
называться "Успенское-Грачека-тожъ", а другая, "заречная" сторона удер-
жала старое имя - просто Грачевка. Но въ глазахъ безпристрастнаго географа
та и другая сторона всегда составляли ожно село, просто Грачевку.
  Темъ не менее, съ техъ поръ въ фтщьъ селе сушествовало два отдель-
ныхъ именiя, два отдельныхъ общества, два отдельныхъ барина и два отдель-
ныхъ барскихъ двора. Въ данномъ случае предметомъ нашего повествованiя
будетъ барскiй дворъ въ селе Успенско-Грачевка тожъ.
  Баркiй дворъ начинался тотчасъ же за церковной оградой, которая от-
делялась отъ ограды ьарскаго палисадника только ждной дорогой. Уголъ двора
начинался длиннымъ деревянным флигелемъ на высщкщмъ каменномъ фунда-
менте. Въ этомъ флигеле бфла кухня съ поварами, контора съ конторщиками и
приказчикомъ и некоторый другiя почетныя службы. Входъ во флигель былъ
только со двора.
  За флигелемъ вели во дворъ широкiя ворота съ аркой, за которыми сле-
довала длинная решетчатая изгородь, посаженная на довольно высокомъ ка-
ьенномъ фундаменте. Высокая решетка была заключена въ рядъ высокихъ
круглыхъ каменныхъ столбовъ съ посаженными на ихъ верхушкахъ разно-
цветными шарами.
  Съ другого конца решетка упиралась въ уголъ каменнаго сарая, за ко-
торымъ шли скотный дворъ, огородъ и небольшой порядокъ изъ избъ, где жили 
семьи дворовыхъ людей.
  При входъ въ ворота передъ глазами открывается обширный дворъ, огра-
ниченный съ правой стороны длиннымъ каменнымъ сараемъ - для конюшенъ,
погребовъ, кладовыхъ и проч. Далее - ходъ на птичiй и скотный дворы и ка-
литка въ большой садъ съ оранжереями, расположенный вдоль запруженной
реченки.
  Налево, на некоторомъ разстоянiи отъ длишеля, стоялъ большой двух-
этажный домъ съ двумя отдельными половинами и двумя отдельными крфль-
цами.
  "Крыльцо", "конюшня", "приказчикъ", "девичья", "лакейская",
"людская" - какiя это банальный и ничего не говорящiя теперь - ни сердцу,
ни уму - слова!... И наоборотъ, - какой глубокiй смыслъ вкладывало въ нихъ
крепостное человечество!...
   Крыльцо - это лодное место, трибуна где совершалось крепостное
правосудiе, где творился судъ и постяновлялись безапелляцiщнныя решенiя не-
лицепрiятнымъ судьей въ лице всевластного, самодержавнаго помещика! Онъ
имелъ силу карать и миловать; въ тяжкихъ случаяхъ - ссылать въ Сибирь и
отдавать безъ очереди въ солдаты; въ менее вжныхъ делахъ - расправлять-
ся домашними средствами, сечь розгами и бить батогами.
  Конюшня была местомъ где приговоры приводились въ исполненiе.
"Сеченiе", или "порка", были разныхъ степеней: просто "выпороть", "спу-
стить две, три, четыре и до семи шкуръ"... Некоторые изъ дворовыхъ оста-
вляли по себе громкую память въ потомстве, благодаря ихъ утонченному искус-
ству "писать на задах".
  "Приказчикъ, бурмистръ, очень часто рисовался въ вообра-
женiи подданнаго населенiя чемъ-то вроде Малюты Скуратова, при чемъ
многiе дворовые играли нередко роль опричниковъ.
  Людская, девичь,я, лакейская, въ сопоставленiи съ
"скотнымъ" и "птичьимъ" дворами означали помещенiя, где содержится дву-
ногiй скотъ, въ отличiе отъ скота четвероногаго и пернатой твари.
Е. ЛАЗАРЕВЪ. ОСВОБОЖДЕНIЕ КРЕСТЬЯНЪ. 57
---
Сенныя и горничныя девушки являлись прямымъ пережит-
комъ и продожденiемъ татарско-гаремной жизни русской женщины въ б(а)рской (о я)
Руси, съ ея "затворами", "теремами" или тюрьмами.
  Только теперь сенныя и горничныя девушки часто набирались по вкусу
не боярышень, а "молодых господъ".
  Права первой ночи юридически не существовало, но факти-
чески оно проявлялось въ не менее постыдныхъ формахъ. Помещикъ имелъ
власть отдавать замужъ и женить своихъ крепостныхъ по своему произволу - 
за кого и на комъ ему угодно.
  Часто случалось, что при несогласiи родителей вфдать свою дочь за того
или другого жениха родители последняго прибегали къ покровительству эко-
нома, приказчика, конторщика, повара, Фильки-трубача или какого-нибудь дру-
гого приближеннаго лица, и те, пользуясь благопрiятной минутой и добрымъ
расположениемъ барина, выхлопатывали бырскую милость для своихъ любим-
цевъ родныхъ или знакомыхъ. И покровители и покровительствуемые, добив-
шись барской милости, не видели ничего предосудительного въ томъ, что они
тащать силкомъ въ чужую семью девушку, которая любитъ другого и всей
душой ненавидитъ всехъ членовъ навязанной новой семьи.
V.
Патрiархальная семья.
  Таковы были нравы людей того времени. Рабство однихъ и произволъ
другихъ въ одинаковой степени развращали обе стороны.
  Система неограниченнаго произвола охватила сверху до низу весь строй
государственной, общественной и семейной жизни. Самодержавiе въ государ-
ственномъ првленiи, саможержавiе въ управленiи поместномъ, самодержавiе
и въ недрахъ каждой семьи.
  И Меньшиковъ недаромъ и не зря въ "Новомъ Времени" писалъ, что
неограниченная власть не есть власть твердая. Неограниченная власть сродни
анархiи, самовластiе и самоволiе - синонимы".
  Родители - своих детей и мужья - своих женъ считали также своей соб-
ственностью, которою могли распоряжаться по своему усмотренiю, - если толь-
ко ихъ произволъ случайно не ограничивался произволомъ высшаго порядка.
Родителимогли безнаказанно бить и калечить своихъ детей, мужья - своихъ
женъ, и что всего ужаснее - малейшiй протестъ со стороны жертвы разсматри-
вался палачами и нередко самими жертвами, какъ преступное возмущенiе и
даже конщунство!
  Родители не спрашивали своихъ детей, за кого они хотятъ выходить
замужъ или на комъ жениться. Они одни, за кружкой пива или поло-
ща вместе белье на речке, столковывались между собой и решали на всю
жизнь судьбу своихъ детей.
  Конечно, во многихъ случаяхъ родители предоставляли слово и даже
свободу выбора своимъ детямъ, но при системе повсеместнаго и перекрестнаго
произвола случаи совершенно "счастливыхъ браковъ" были чрезвычайно редки.
Въ значительной степени это обусловливалось еще темъ обстоятельствомъ, что
молодыхъ людей женили и выдавали замужъ тогда очень рано, чуть не въ
детскомъ возрасте, когда надежнаго критерiя при выборе себе пары нельзя
еще найти даже въ половомъ чувстве.
  И старики-отцы и матери - при всякой попытке со стороны детей са-
мимъ сделать выборъ искренно и добросовестно возмущались, говоря: какъ
можно допустить, чтобы глупая неопытная девченка или такой же мальчишка
решали сами такое важное дело, какъ выборъ мужа и новой семьи?!...                                               58            „ВѢСТНИКЪ ЗНАНІЯ” .—ОТДѢЛЪ ИСТОРИКО-ГЕОГРАФЧЕСКІЙ.
_______________________________________________________________________________________

                                                                       VI.
                                                     Счастливая парочка.

      Но говорятъ, что п въ самомъ аду бывають счастливыя исключенiя. Нашлось 
счастливое исключенiе и въ селе Успенскомъ-Грачевка-тожъ.
      У степеннаго мужика Лазаря и его жены Настасьи оставался послѣднiй 
неженатый сынъ Егорка. Егорка былъ, какъ говорится, «парень золотыя 
руки»: что косить, что жать, что за скотиной ходить —на все расторопный.
      Будучи средняго роста, Егорка отличался большой физической силой и 
необыкновенной ловкостью. Въ обычной борьбѣ онъ никакихъ силачей не 
боялся.
      Кромѣ вышеуказанныхъ добродѣтелей, онъ славился и еще однимъ выдающимся 
качествомъ: онъ былъ превосходный игрокъ въ рожокъ на дудкахъ. 
Онъ такъ ловко «ладилъ», что подъ его игру всѣмъ легче было и пѣть, и плясать, 
и хороводы водить.
      Въ томъ же селѣ и по сосѣдству жилъ другой степенный мужикъ, Тимофей 
Панфиловъ со своей женой Ульяной. У нихъ тоже была соотвѣтствующая 
дочка, Палашка. Хотя ей не было еще и шестнадцати лѣтъ, но она уже 
считалась очередной невѣстой.
      —... А то, что она ростомъ мала, такъ, вѣдь, малъ золотникъ, да дорогъ,—
говорили ея родители. 
      И дѣйствительно, Палашка охулки на руку не клала: на всякую работу 
у нея быль «глазъ завидущий», что жать, что снопы вязать, а то и хороводы 
водить—на все мастерица! На барщинѣ она всегда въ числѣ первыхъ кончала 
свою урочную «дѣлянку». А на улицѣ—пѣть, плясать да хороводы водить — 
ее нечего просить: вездѣ запѣвалой, вездѣ коноводомъ!
      Всѣ парни и дѣвки на селѣ давно, конечно, знали, что Егорка съ Палашкой 
во всѣхъ играхъ вмѣстѣ водятся, и всѣ бабы на селѣ доподлинно знали, къ 
кому этой осенью Лазарь сватовъ будеть засылать.
      Между родителями этой счастливой пары царило полное согласiе, и 
между ними было уже рѣшено этой осенью свадьбу играть. Настасья и Ульяна 
другь дружку въ шутку даже «сватьей» называли. Онѣ не разъ уже сходились 
и уговаривались, когда сватовъ засылать, медъ и брагу варить,—къ свадьбѣ 
готовиться.
      Правда, набѣгали тучки, перепадали пасмурные денечки, когда разносился 
по селу слухъ, что кривой уродъ Никашка-лѣсникъ (Никаноръ Коношкинъ) 
за Палашку хочетъ свататься, и что объ этомъ онъ черезъ экономку, 
свою родственницу, самого «стараго барина» просить хочетъ.
      Сходились Егорка съ Палашкой, тревожно шептались о чемъ-то, но скоро 
все снова успокаивалось.
      Ульяна на все село нарочно кричала:
      Пусть онъ лучше и не думаетъ, косоротый чортъ!.. Не дамъ я ему 
мое дитё, мою кровь загубить!..
      Самъ Тимофей выражался не столь краснорѣчиво, но былъ не менѣе 
жены противъ «криворотаго зятя».
      Одно время дѣло какъ будто немного осложнилось, когда до барскаго 
двора дошла слава о разбитномъ Егоркѣ: его прикомандировали къ барской 
конюшнѣ въ помощь конюху и кучеру. Всѣ дни ему пришлось проводить на 
барскомъ дворѣ.
      Не хотѣлось Егоркѣ уходить изъ села и служить на барской конюшнѣ. 
Но Палашка втайнѣ мечтала уже, что Егорку могугь совсѣмъ въ дворовые переписать, 
и тогда... тогда опъ можетъ носить въ одномъ ухѣ серебряную серьгу—
вѣрный признакъ породистой дворовой аристократiи.


              Е.   ЛАЗАРЕВЪ.   ОСВОБОЖДЕНIЕ  КРЕСТЬЯНЪ.                                                   59
____________________________________________________________________________________________

      Но къ новому положенiю мало-по-малу стали привыкать уже всѣ, и къ 
предстоящей осенью свадьбѣ обѣ стороны готовились попрежнему.
      Замолкли Егоркины дудки на селѣ... Но тѣмъ чаще стали раздаваться 
онѣ на барскомъ дворѣ.

                                                                       VII.
                                                     Старый баринъ.

      Благодатный годъ! Хлѣба уродились на славу. Лѣто выдалось хорошее,— 
весь хлѣбъ сняли, свезли и сложили во-время. И на барскомъ и на крестьянскихъ 
гумнахъ съ хлѣбомъ дѣваться некуда! У многихъ крестьянъ въ запасѣ 
еще старыя, двухъ и трехъ-годовыя копна стоятъ. Есть съ чѣмъ зиму встретить. 
Есть съ чѣмъ свадьбы играть! Радуется сердце крестьянское! Радуется 
и самъ старый баринъ.
      Размякъ,—говорятъ про него дворовые,—добрѣе сталъ.
      Въ одно солнечное утро на барскомъ дворѣ кипѣла особенно оживленная 
работа. Запасались всѣмъ на зиму: рубили и солили капусту, арбузы, грибы; 
шла чистка скотнаго и птичьяго двора. Дѣвки и бабы съ тяпками, съ ведрами 
и коромыслами черезъ плечо то и дѣло сновали по всему барскому двору.
      Среди дѣвокъ была на работѣ и Палашка. Она пользовалась всякимъ 
удобнымъ и неудобнымъ случаемъ, чтобы пробѣжать мимо барской конюшни, 
откуда время оть времени доносились звуки Егоркиныхъ дудокъ.
      Ихъ встрѣчи и разговоры были очень кратки. Они сходились не для переговоровъ, 
а только такъ, посмотрѣть... Палашка, подходя къ конюшнѣ, и замѣтивъ 
Егорку, нарочно отворачивалась отъ него и ускоряла шагъ, какъ будто 
шла по очень спѣшному дѣлу и смотрѣть по сторонамъ ей некогда...
      Егорка отлично изучилъ эту стратегiю и потому какъ разъ во-время ее 
окликивалъ.
      —  Паланька!... Паланька!.. Чего бѣжишь... Постой маленько.
      —  Экономка ругаться будетъ, отвѣчаетъ Палашка, останавливаясь, 
какъ вкопанная.
      —  А ну, ее!.. Пусть!.. А дудки слышно?
      —  Знамо, слышно... Вечером!, и на селѣ слышно... когда играешь.
      —  Вонъ что!.. Ладно. Забѣгай когда...
      —  Знамо.
      И они расходились.
                                                        _____________

      Но вотъ, на крыльцо барскаго дома вынесли кресло, прсдвѣстникъ 
появленiя самого стараго барина.
      И дѣйствительно, немного спустя изъ широкой подъѣздной двери показалась 
огромная фарфоровая трубка съ длиннѣйшимъ черешневымъ чубучищемъ, 
который тащилъ за собой маленькаго худощаваго Фильку, бритаго и 
пожилого лакея, спецiально завѣдывавшаго трубочно-табачиымъ департаментомъ.
      Многимъ теперь можетъ показаться, что должность «трубача»— совсѣмъ 
несложная и доступна всякому смертному. Но если вспомнить, что дѣло 
идетъ о доисторическихъ временахъ, когда спички считались диковинной рѣдкостью, 
когда для приготовленiя ихъ посредствомъ маканiя лучинокъ въ какое-то 
снадобье требовалась цѣлая наука, при чемъ все-таки эти спички охотнѣе 
загорались отъ тлѣющаго уголька; когда въ гостиныхъ барскихъ домовъ 
господствовали трутъ, и огниво,—то ясно, что держать въ достаточномъ количествѣ 
необходимые горючiе матерiалы было дѣло вовсе не такое легкое. Нужно 
было набрать въ лѣсу на деревьяхъ трутовиковъ, выбрать изъ нихъ наилучшiе 
сорта, нужно умѣть ихъ вываривать въ какомъ-то особомъ снадобьѣ, нужно надлежащимъ 
образомъ просушить, чтобы послѣ тщательной обработки получить 
«искрометный» трутъ, т. е. загорающiйся при малѣйшей искрѣ. Кромѣ трута60            „ВѢСТНИКЪ ЗНАНІЯ” .—ОТДѢЛЪ ИСТОРИКО-ГЕОГРАФЧЕСКІЙ.
_______________________________________________________________________________________

нужно имѣть достаточный запасъ кремней и огнивъ. Нужно умѣть быстро 
высѣкать огонь и помогать барину раскуривать трубку. Барское дѣло было— 
только сосать янтарный конецъ чубука; дѣло Фильки—развести и направить 
свой огонь на огромную и ненасытную пасть фарфоровой трубки и при томъ 
запалить ее такъ, чтобы она пожирала табакъ ровно по всей окружности своей 
пасти. За этимъ приходилось слѣдить очень внимательно; въ противномъ случаѣ 
фарфоровая трубка имѣла скверную привычку иногда подскакивать 
и тыкать Фильку либо въ животъ, либо въ грудь, а то и выше.

                                                               _________________

      Вслѣдъ за Филькой показался самъ старый баринъ,—небольшого роста, 
бритый, но съ усами, пожилой уже человѣкъ.
      По обыкновенiю онъ быль въ толстомъ халатѣ, слабо подпоясанномъ 
толстымъ жгутообразнымъ поясомъ съ длинными кистями по концамъ.
      Усѣвшись въ кресло, онъ, не глядя на Фильку, протянулъ правую 
руку, и моментально янтарный конецъ чубука, описавъ дугу, воткнулся въ пухлыя 
губы барина.
      Еще минута—и изо рта барина и изъ пасти трубки понеслись густыя облака дыма.

                                                               _________________

      Недалеко отъ крыльца стояла группа крестьянъ въ ожиданiи 
выхода барина.
      Первымъ, снявъ шапку, подошелъ къ крыльцу, прихрамывая, худощавый 
молодой крестьянинъ некрасивой наружности, но опрятно и даже щеголевато 
одетый. Онъ держалъ въ рукахъ убитаго дикаго гуся.
      Подойдя къ крыльцу, онъ остановился и поклонился.
      —  Что скажешь, Никаноръ?—спросилъ баринъ.
      —  Да вотъ, вашей милости гуська принесъ... Подстрѣлить удалось... 
Пролетомъ, знать...
      —  Покажи...
      Никаноръ поднялся на нѣсколько ступенекъ и передалъ гуся Филькѣ.
      —  Ого!., тяжелый... сытный гусь... Снесешь на кухню,—сказалъ баринъ 
Филькѣ, осмотрѣвъ тщательно гуся.
      Баринъ хорошо понималъ, что гусь—только присказка, и что сказка 
будетъ впереди.
      —  Тебе чего надо?..—обратился съ вопросомъ баринъ.
      —  До вашей милости пришелъ. Дѣло такое... Окромя васъ мнѣ некуда кинуться...
      —  Въ чемъ дѣло?
      —  Жениться, баринъ. хочу.
      —  Вона!. чего захотѣлъ!.. Впрочемъ, давно бы пора... За чѣмъ же дѣло стало?
      —  Только за вами, баринъ.
      —  Вона!.. Ты что же, развѣ на мнѣ жениться хочешь?—засмѣялся баринъ.
      —  Вы сами знаете.— мнѣ на отшибѣ жить приходится... Мало охотниковъ 
за меня девокъ отдавать. Такъ что же?.. Неужели, баринъ, такъ всю 
жизнь мнѣ и суждено одинокимъ свою службу вамъ нести?..
      —  Кого же ты сватать хочешь?
      —  Палашку Тимофееву хочу.
      —  Вона!... Попалъ въ гусыню!.. Губа-то не дура!... Да, помню теперь... 
Говорили мнѣ... Только, вѣдь, она еще молода, ребенокъ совсѣмъ...
      —  Что за молода... Этой осенью все равно отдавать хотятъ.
      —  Тимофей противиться будетъ...—замѣтилъ баринъ.
      —  Что же, баринъ, развѣ я вашей милости не такой же слуга? Развѣ я 
не служу вамъ вѣрой и правдой. Имъ хорошо говорить!.. Мнѣ, вѣдь, не для


              Е.   ЛАЗАРЕВЪ.   ОСВОБОЖДЕНIЕ  КРЕСТЬЯНЪ.                                                   61
____________________________________________________________________________________________


забавъ, а тоже хозяйство содержать надо. Вѣдь, вы у насъ—хозяинъ всему. Къ 
кому же мнѣ еще обращаться?
      Дерзкiя слова холопа очень понравились старому барину, и онъ съ милостивой 
шуткой сказалъ:
      —  Ну, ну, не сердить, Никаноръ. Посылай сватовъ. Я за тебя словечко 
замолвлю.
      Никаноръ палъ передъ бариномъ на колѣни и, крестясь, проговорилъ:
      —  Весь вѣкъ за вашу милость буду Бога молить... Ваше слово мнѣ 
дороже всего.
      Потомъ всталъ, поклонился и тотчасъ же совсѣмъ ушелъ со двора.
      Вслѣдъ за нимъ стали подходить другiе просители, которые были молчаливыми 
свидѣтелями происшедшей сцены. И вотъ, по всему двору быстро 
облетѣла вѣсть:
      —  Никашка Палашку у барина выпросилъ!..


                                                                              VIII.

                                                                Счастливый конецъ.

      Осенью этого года было сыграно особенно много свадебъ.
      Въ числе прочихъ была сыграна скромная свадьба Никанора Коношкина, 
женившагося на Палашкѣ Тимофеевой.
      Въ томъ селѣ, о которомъ идетъ рѣчь, до сихъ поръ существуетъ обычай, 
чтобы только что просватанная дѣвушка-невѣста всякаго пришедшаго 
въ ея домъ близкаго родственника встрѣчала горькимъ плачемъ съ причитанiями. 
Это называется—«голосить». Обливаясь слезами, она проситъ дорогого 
дядюшку или дорогую тетеньку пожалѣть ее, несчастную, и не отдавать 
въ чужедальную сторонушку изъ своей родной семьи, отъ родимаго батюшки, 
отъ родимой матушки, отъ ясныхъ соколовъ и сизокрылыхъ горлице,—братьевъ 
и сестеръ...
      Все это дѣлается теперь больше формально, по обычаю. Но въ тѣ доисторическiя 
времена, дѣвушки-невѣсты имѣли все резоны называть свои слезы 
«горькими» и «горючими».
      Осталось преданiе, что Палашка, выполняя этотъ древнiй обычай, превзошла 
самое себя и дѣлала настоящiя чудеса. Всѣ ея близкiе родственники 
дѣйствительно рыдали навзрыдъ при ея образцовыхъ причитанiяхъ.
      —  Палашка—мастерица «голосить»!..—одобрительно говорили старики.

                                                               _________________

      Егорка не захотѣлъ жениться этой осенью.
      Онъ сломалъ свои дудки...
      Пришла еще осень—Егорка опять не женился.
      Черезъ полтора года послѣ женитьбы Никашка умерь бездѣтнымъ, и 
Палашка осталась вдовой.
      Егорка снова наладилъ свои дудки и вскорѣ женился на молодой вдовѣ.
      —  Вѣдь, вотъ, недаромъ говорится: суженаго-то и на конѣ не объедешь.—
говорилъ старый баринъ, говорила экономка, говорили старики.
      Эта молодая вдова Палашка и была моя мать, а счастливый Егорка 
былъ мой отецъ.

                                                                                                                             Е. Лазаревъ.

                                                     (Продолженiе следуетъ).

                                                               _________________Отдѣлъ историко-географическй.

                                                      ИСТОРИІЯ
                                                                                                       Мемуары
                                                    Е. Е. Лазаревъ.
                                         Освобожденіе крестьянъ.
                                                    ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
                                              Переходныя времена.
                                                                    І.
                                                        Все мѣняется.
      Но вотъ подкралисъ другія времена, и пришли другіе люди, а вмѣстѣ съ
ними и другія мысли, другія чувства, другія настроенія.
      — Все измѣнилось къ худшему!—говорили старики.—Ослабъ народъ!..
Прежде и люди жили долъше, и стариковъ было больше, и больше ихъ слушались. 
А нынѣ своего собственнаго сына, какъ слѣдуетъ, поучить нельзя. Ты его
только норовишъ за волосянку взять, а онь, вмѣсто того, чтобы пасть пластомъ
родителю въ ноги, да на спинѣ руки сложить, да прощенья просить,—какъ въ
наши-то времена водилось,—а онъ, вмѣсто того, норовитъ еще вывернуться, да
черезъ плетень, да на огородъ, въ коноплю али въ поле... А не подумаетъ того,
глупецъ: ну, куда онъ отъ родительской-то власти убѣжитъ?!..
      —  Вонъ, Васька Казачекъ—тоже думалъ отъ барскаго гнѣва уйти... 
Совсѣмъ сбѣжалъ. На Уралъ пробрался... Сколько лѣтъ съ казаками жилъ. Къ 
богатой казачкѣ въ домъ, было, вошелъ... А подъ конецъ все-таки не выдержалъ. 
Тоска обуяла,—по роднымъ мѣстамъ, по семейнымъ, соскучился. 
Сколь ни удерживали, сколь ни уговаривали его остаться,—не могъ пересилить 
тоски. Горючими слезами казачка обливалась, его провожаючи; вся станица 
жалѣла его. А вотъ, нѣтъ же... родная-то кровь сказалась... перетянула 
къ себѣ. Вернулся. Ну, извѣстно... Чему быть, тому не миновать... Получилъ, 
что полагается. Баринъ все-таки пожалѣлъ его, только выпороть приказалъ 
при всѣхъ и на площади, чтобы другимъ пе повадно было.—А воть теперь 
живетъ же мужикъ, за милую душу.
      —  Да и то сказать,—какая нынѣ порка пошла!.. Развѣ нашихъ-то 
отцовъ такъ пороли?!. По семи шкурь, бывало, спускали, да и то охъ! не молвили... 
Зато и народъ крѣпкiй выходилъ! А теперь-то что?..
      Да, многое измѣнилось.
      Внѣшнiй видъ огромнаго села остался прежнiй, но внутренность 
жилищъ и даже самыя жилища замѣтно измѣнились. Вмѣсто прежнихъ


              Е.   ЛАЗАРЕВЪ.   ОСВОБОЖДЕНIЕ  КРЕСТЬЯНЪ.                                                  181
____________________________________________________________________________________________

неуклюжихъ, избы стали какъ-то легковѣснѣе и даже легкомысленнѣе, съ претензiей 
на кокетство. То тамъ, то сямъ виднѣлись створчатыя окна съ рѣзными 
карнизами и раскрашенными ставнями. Правда, жидкiе пучки пушистаго 
ковыля все рѣже и рѣже попадались на столбахъ вороть, но зато внутренность 
большинства избъ приняла совершенно иной обликъ. Старыя курныя 
избы стали замѣняться трубными, бѣлыми избами, и одновременно съ этимъ 
жирные черные тараканы-русаки стали вытѣсняться сухопарыми рыжими 
пруссаками, которые плодились и размножались, какъ песокъ морской.
      Правда, попрежнему, время отъ времени, люди сожительствовали съ 
телятами и ягнятами, попрежнему смѣло и безцеремонно врывались въ избу 
по зимамъ коровы и овцы, но въ самой избѣ все же словно проглянуло какое-то 
особое солнышко: не стало прежняго мрака и копоти, не нужно было больше 
мыть и отскабливать стѣнъ и потолковъ къ каждому празднику. Въ бѣлой 
избѣ стали появляться кое-гдѣ, рядомъ съ образницею, лубочныя картинки, 
изображавшiя какого-нибудь синяго или зеленаго генерала съ саблей на-голо, 
верхомъ на конѣ, между ногъ и подъ копытами котораго движутся 
цѣлые полки.
      Стали измѣняться и костюмы. Попрежнему расхаживали по деревнямъ 
бродячiе шерстобиты со своими одпострунными инструментами; красильщики 
и набойщики съ ихъ вѣчно синими ручищами; швецы, шившiе по домамъ 
кафтаны изъ самодѣльнаго сукна и полушубки изъ самодѣльныхъ овчинъ. Но 
вмѣстѣ съ темъ, среди молодежи все чаще и чаще начинаютъ по праздникамъ 
появляться кумачевыя и ситцевыя рубахи, а у дѣвицъ «александринскiе» сарафаны; 
вмѣсто малахаевъ стали носить высокiя войлочныя шляпы и картузы; 
плисовые штаны вмѣсто самотканныхъ портковъ; сапоги съ бураками вмѣсто 
классическихъ лаптей. Рядомъ съ этимъ и онучи стали замѣняйся чулками 
и носками.
      Рядомъ съ дудками и балалайкою послышалась гармоника.

                                                                       II.
                                                        Молодой баринъ.

      Изменились и люди.
      — Полиняли теперь господа,—говорили старики.
      И, дѣйствительно, вмѣсто грознаго стараго барина, Петра Алексѣевича, 
пошли дѣти его болеѣ мелкаго калибра. Старшiй, Вадимъ, родился, кажется, 
раньше своего времени, ибо обѣщалъ быть скромнымъ, образованнымъ и гуманнымъ 
человѣкомъ, и потому, вѣроятно, земля не сдержала его и поглотила въ 
ранней молодости. Туда же за нимъ послѣдовали—уже по другимъ поводамъ—и 
два слѣдующiе брата,—безпутный Конкордiй и дикiй Африканъ (а, можетъ 
быть, наоборотъ: дикiй Конкордiй и безпутный Африканъ), память о которыхъ 
дошла до позднѣйшихъ поколѣнiй въ видѣ разсказовъ о томъ, какъ, за недостаткомъ 
охоты на звѣрей, эти юные птенцы гнѣзда Петрова съ шайкой дворовыхъ, 
время отъ времени, устраивали охоту на бабъ п дѣвокъ, ходившихъ 
артелями въ лѣсъ по ягоды, или по грибы.
      Такимъ образомъ, поддерживать честь рода Карповыхъ остались на землѣ 
Серафима и Александръ Петровичи. Послѣ смерти отца подѣлили они между 
собою и земли, и крестьянъ, и домъ съ двумя половинами и двумя отдѣльными 
крыльцами, откуда и стали править подчиненнымъ имъ человѣчествомъ на 
общемъ дворѣ.
      Да простятъ меня всѣ Серафимы на свѣтѣ, если я, несмотря на всю сладость 
этого имени, въ дальнѣйшемъ обойду его молчанiемъ, ибо судьбѣ угодно 
было, чтобы мои родители со всѣмъ своимъ потомствомъ, при раздѣлѣ движимаго 
имущества, перешли въ собственность младшаго и послѣдняго сына, 
Александра.
      Александръ Петровичъ былъ послѣднимъ представителемъ крѣпостного 
режима. Ему суждено было присутствовать при похоронахъ этого режима и 
вмѣстѣ съ тѣмъ перенести на себѣ всю тяжесть переходнаго времени, когда182            „ВѢСТНИКЪ ЗНАНІЯ” .—ОТДѢЛЪ ИСТОРИКО-ГЕОГРАФЧЕСКІЙ.
_______________________________________________________________________________________

                                            Порвалась цѣпь великая,
                                            Порвалась и ударила
                                            Однимъ концомъ по барину
                                            Другимъ по мужику.

      Онъ былъ по натурѣ простой и очень добрый человѣкъ. Науками себя не 
обременялъ, звѣздъ съ неба не хваталъ, къ географiи и грамматикѣ относился 
скептически, но въ случаѣ крайности писалъ довольно разборчивымъ почеркомъ.  
При своей добротѣ, онъ былъ человѣкъ совершенно безхарактерный, 
подчинявшiйся волѣ, совѣтамъ или наговорамъ случайныхъ людей или случайныхъ 
фаворитовъ. При такихъ условiяхъ судьба крѣпостного человѣчества
очень часто зависѣла отъ воли и настроенiя приказчика, конторщика, кучера,
ключницы или экономки. Каждый изъ этихъ придворныхъ тузовъ, имѣя за
собой опредѣленный кругъ родственниковъ и приверженцевъ на селѣ, нерѣдко
становился во главѣ особой политической партiи въ борьбѣ за власть.
      Господарство Александра Петровича, послѣдовавшее за строгимъ режимомъ 
его отца, во многомъ напоминаетъ царствованiе ϴеодора Iоанновича.
Молодой баринъ былъ вспыльчивъ, но отходчивъ; часто кричалъ, ругался и
топалъ ногами, но никто его не боялся. Въ довершенiе его характеристики
нужно сказать, что онъ женился на своей крѣпостной дѣвушкѣ, простой, безграмотной 
крестьянкѣ, Марьѣ Максимовнѣ Ковлягиной, дѣдушка которй, по
сказанiю стариковъ, былъ однимъ изъ тѣхъ самыхъ удальцовъ, которые въ
свое время ходили къ Емельяну Пугачеву на своего барина жаловаться. 
     Эта барыня-крестьянка и осчастливила меня, согласившись быть моей
крестной матерью.

                                                                  III.
                                                       Отецъ и мать.

      Измѣнилась и судьба моихъ родителей. Отецъ изъ Егорки, -Лазарева
парня,—сталъ Егоромъ Лазаревымъ, а мать изъ Палашки превратилась въ
цѣлую Пелагею.  Славная карьера ихъ подъ титломъ Егора Лазаревича и Пелагеи 
Тимофеевны была въ то время еще впереди.
     Превращенiе Егорки въ Егора и Палашки въ Пелагею совершилось,
конечно, не сразу, а постепенно и благодаря цѣлому ряду отцовскихъ подвиговъ, 
о которыхъ здѣсь говорить нѣтъ мѣеста. Нужно замѣтить только, что имѣнiе 
нашихъ господъ было обширное и тянулось широкой полосой на 15 верстъ,
упираясь однимъ концомъ въ берегь рѣки Самары, гдѣ построена была одна
изъ самыхъ большихь, по тогдашнимъ временамъ, водяныхъ мельницъ нашей
губернiи. Запрудить такую большую рѣку, чтобы отвести затѣмъ воду по канавѣ 
за двѣ или три версты отъ плотины — представлялось въ тѣ времена 
дѣломъ капитальной важности и необычайной трудности. Мельница обслуживала 
цѣлый рядъ сосѣднихъ селъ и деревень и, при 6лагопрiятномъ спускѣ 
полой воды, представляла чрезвычайно доходную статью въ помѣщичьемъ 
хозяйствѣ. Туда требовались наиболѣе способныя руки и головы. Въ качествѣ 
одной изъ такихъ ловкихъ рукъ и былъ отправленъ на мельницу мой отецъ за 
свои доблести по конюшенной части. Онъ былъ лѣвша, что, по мнѣнiю бывалыхъ 
людей, составляетъ вѣрный признакъ ловкости и другихъ скрытыхъ способностей 
человѣка.
      Близъ мельницы образовался цѣлый поселокъ въ нѣсколько избъ и флигелей 
для семейныхъ служащихъ, рабочихъ и богомольцевъ. Тутъ же были и 
хлѣбные амбары, кузница, бани, погреба, и вообще это мѣсто было всегда 
весьма оживленнымъ и переполнено народомъ. Здѣсь былъ пунктъ, куда сходились 
и откуда расходились во всѣ стороны вѣсти о всѣхъ важныхъ событiяхъ 
окрестнаго мiра. Постоянное общенiе съ значительнымъ числомъ самыхъ разнообразныхъ 
лицъ, съ богатыми и свободомыслящими молоканами села Коржевки 
и съ бѣдной, но честной и трудолюбивой мордвой села Съѣзжаго,—все 
это значительно расширяло кругозоръ вообще всѣхъ, служившихъ болѣе или


              Е.   ЛАЗАРЕВЪ.   ОСВОБОЖДЕНIЕ  КРЕСТЬЯНЪ.                                                  183
____________________________________________________________________________________________

менѣе продолжительное время на мельницѣ. Отецъ же прожилъ тамъ не менѣе 
двадцати лѣтъ.
      Сначала онъ служилъ тамъ въ качествѣ «засыпки» и «гарочника», т.-е. 
засыпалъ хлѣбъ въ ковши и бралъ за помолъ гарнцы, натурою; помогалъ мельнику 
и его помощникамъ поднимать, ковать, класть на мѣсто моловые камни и 
устанавливать снасти. Мало-по-малу сообразительный Егорка принялся дѣлать 
цѣвки для шестерней и кулачья для большихъ сухихъ колесъ, и въ концѣ-концовъ 
самъ справлялся съ выдѣлкой и устройствомъ самихъ шестерней и 
самихъ колесъ. Черезъ нѣсколько лѣть онъ сталъ искуснымъ мельникомъ, нужнымъ 
человѣкомъ. По мѣрѣ роста его репутацiи, кличка Егорки раздавалась 
все рѣже и рѣже—даже изъ устъ самого стараго барина, и, такимъ образомъ, 
все больше и больше укрѣплялся за нимъ титулъ Егора. Одновременно съ этимъ 
безъ спецiальныхъ заслугь и Палашка превратилась въ Пелагею.
      Среди многихъ другихъ доблестей этой многострадальной женщины 
выдавались особенно двѣ. Во-первыхъ, она не только любила, но и глубоко 
уважала своего Егорку, гордилась имъ и старалась всѣми силами поддержать и 
охранить его добрую репутацiю. Ея умственный кругозоръ не выходилъ изъ 
узкихъ предѣловъ кругозора деревенской женщины того времени, но въ ней 
было развито въ сильной степени нравственное чутье и вѣра, что честный 
человѣкъ въ серьезныхъ случаяхъ не можетъ поступить дурно, безчестно.
Она могла не понимать многихъ поступковъ людей, которыхъ она считала 
добрыми и честными, но никогда не сомнѣвалась въ чистотѣ ихъ мотивовъ. Эта 
черта такъ много разъ проявлялась въ ней впослѣдствiи въ отношенiяхъ ко 
мнѣ и моимъ товарищамъ.
      Нельзя обойти молчанiемъ и другую изъ ея доблестей. На протяженiи 
какихъ-нибудь двухъ десятковъ лѣть эта маленькая женщина ухитрилась 
народить чуть не 77 Сименовъ, счетъ которымъ съ точностью и по пальцамъ 
она доводила до 17 душъ подъ разными наименованiями, а нѣкоторые,— 
кажется, близнецы—совсѣмъ безъ наименованiя. Очевидно также, что земля 
не могла выдержать такого плодородiя и своевременно поглотила большую 
часть дѣтей, оставивъ на пожизненную муку только трехъ сыновей и 
двухъ дочерей.
      Самымъ младшимъ изъ сыновей и предпослѣднимъ изъ детей оказался я.
За мной следовала только одна сестренка Таша, которая была моложе меня на 
два или на три года, и которая, слава Богу, еще жива и по настоящее время.
      Въ лицѣ младшей сестры погибла огромная сила, какую способна только 
проявить русская крестьянская женщина. Здоровая душой и тѣломъ, сильная, 
работящая, въ высшей степени добрая, чуткая и привѣтливая натура, она при 
всей своей неграмотности была женщина достаточно развитая, чтобы интересоваться 
и отзываться на всѣ крупные общественные вопросы своего времени.
Въ перiодъ хожденiя въ народъ она производила сильное впечатленiе на интеллигентскую 
молодежь своей искренностью и безыскуственностью. Во всякомъ 
обществѣ она всегда оставалась сама собой, высказывая свои мысли 
смѣло и своимъ крестьянскимъ образнымъ языкомъ. Вслѣдствiе этого къ ея 
умнымъ и всегда практичнымъ совѣтамъ съ величайшимъ вниманiемъ прислушивались 
болѣе знающiе, но менѣе опытные и часто совсемъ наивные 
товарищи.
      Да, погибла хорошая сила, задавленная всей силой гнета и безправiя 
крестьянской жизни.
      Въ нашей семьѣ старшiе братья мои, Максимъ и Петръ, были для меня 
слишкомъ взрослыми людьми, чтобы быть въ ихъ компанiи. Но сестренка 
Таша была ближе всего ко мнѣ, и мы съ ней дѣлили сообща все наше раннее 
дѣтство. Къ тому же, я былъ ея постоянной нянькой, и во всѣхъ нашихъ 
играхъ съ товарищами по необходимости принимала участiе и она. Она привыкла 
быть въ нашей ребячьей, а не въ дѣвичьей компанiи, и всѣ дѣтскiя пере-184            „ВѢСТНИКЪ ЗНАНІЯ” .—ОТДѢЛЪ ИСТОРИКО-ГЕОГРАФЧЕСКІЙ.
_______________________________________________________________________________________

живанiя великаго историческаго момента освобожденiя крестьянъ она дѣлила 
въ нашей ребячьей средѣ, будучи четырехлѣтнимъ пузыремъ.

                                                                    IV.
                                                        Добрый баринъ.

      Всѣ мы, братья и сестры, родились и выросли на мельницѣ.
      Задолго до моего рожденiя слава отца достигла высокой степепи, когда 
онъ изъ мельника въ одно прекрасное время превратился въ «чертопруда», 
какъ звали на мiру всѣхъ спецiалистовь по прудкѣ плотинъ. Искусство это онъ 
перенялъ отъ стараго и опытнаго чертопруда, человѣка вольнаго, въ теченiе 
многихъ лѣтъ наблюдавшаго, между прочимъ, и за плотиной на нашей барской 
мельницѣ. Когда старикъ-учитель удалился на покой, отецъ взялъ завѣдыванiе 
плотиной исключительно въ свои руки и оставался, съ значительными 
промежутками времени, ея наблюдателемъ вплоть до самой своей смерти въ 
1876 г.,— не смотря на то, что и имѣнiе, и мельница, ставшая механической, 
переходили во вторыя и третьи руки. Онъ такъ и умеръ на этой мельницѣ, 
наканунѣ того дня, когда рѣшилъ ѣхать ко мнѣ въ Петербургъ на свиданiе, — 
«запарившись въ банѣ на полкѣ».
      Его отвѣтственное положенiе и важная роль въ мельничномъ хозяйствѣ 
дѣлали его нужнымъ не для одного его барина. Его слава, въ качествѣ 
опытнаго чертопруда, шла далеко за предѣлы его мѣстности и уѣзда. 
Многiе помѣщики изъ другихъ мѣстъ вь трудныхъ случаяхъ нерѣдко 
обращались къ опыту карповскаго Егора. Благодаря этому, оставаясь внѣшне и 
внутренно простымъ крестьяниномъ, отецъ привыкъ прямо и смѣло высказывать 
свои мнѣнiя господамъ, даже когда эти мнѣнiя ясно шли вразрѣзъ съ 
интересами собесѣдника. Въ то же время онъ былъ очень скромный и тактичный 
человѣкъ, и умѣлъ, не раздражая власть имущихъ, сохранять свое 
достоинство.
      При такихъ личныхъ качествахъ и сложившихся обстоятельствахъ не 
покажется удивительнымъ, что впослѣдвiи, въ первые годы послѣ объявленiя 
манифеста 19 февраля, когда взаимное непониманiе и подозрительность 
между крестьянами и помѣщиками принимали рѣзкiя формы, глаза недоумѣвающихъ 
крестьянъ нашей волости обратились къ моему отцу, который и 
былъ избранъ волостнымъ старшиной нашей прежней Пустоваловской волости. 
Окрестные помѣщики и особенно либеральные мировые посредники перваго 
призыва, съ своей стороны, были очень довольны этимъ выборомъ. Послѣднiе 
надѣялись сдѣлать Егора Лазаревича,—какъ отнынѣ стали называть отца,— 
дѣйствительнымъ посредникомъ между крестьянами и помѣщиками, изъ коихъ 
тѣ и другiе знали и по своему уважали его.
      Но эта сторона его дѣятельности относится уже къ 60-мъ годамъ, о 
чемъ я здѣсь говорить не намѣренъ.
      Несомнѣнно, однако, что мысль о выходѣ на волю давно уже бродила въ 
головѣ отца—еще въ то время, когда никакихъ реальныхъ надеждъ на всеобщее 
освобожденiе не существовало. Онъ нѣсколько разъ заговаривалъ съ молодымъ 
бариномъ, Александромъ Петровичемъ,—съ коимъ былъ почти однихъ 
лѣтъ,—прося его отпустить на волю. Но баринъ не хотѣлъ огорчать своего 
почтеннаго Егора и всѣ разговоры обращалъ въ шутку.
      Вопросъ о выходѣ на волю ставился на очередь такъ часто, что самъ 
Александръ Петровичъ, вь серьезныхъ случаяхъ и въ тревожные моменты, 
хлопая отца по плечу, для его поощренiя говорилъ:
      — Ну, вотъ, Егоръ, если только прудку благополучно закончимъ,— или: 
если этотъ годъ полая вода благополучно сойдетъ, то... я и о тебѣ подумаю... 
(«Можетъ быть, и помилую»,—говаривалъ въ такихъ случаяхъ щедринскiй 
волкъ).
      Какъ долго и какъ страстно одно время среди интеллигенцiи дебатировался 
вопросъ объ относительномъ значенiи «политики» и «экономики», сво-


              Е.   ЛАЗАРЕВЪ.   ОСВОБОЖДЕНIЕ  КРЕСТЬЯНЪ.                                                  185
____________________________________________________________________________________________

боды политической и свободы экономической, и какъ часто по этому поводу 
мнѣ приходилъ на умъ разсказъ отца о томъ, какъ онъ сдѣлалъ рѣшительный 
шагъ передъ бариномъ, чтобы тотъ далъ ему «вольную», «отпускную»!
      —  Всѣ заботы по плотинѣ и по мельницѣ были закончены,—разсказывалъ 
отецъ.—Мельница была въ полномъ ходу. Баринъ быль доволенъ и веселъ. 
Выбралъ я первый праздникъ, съѣздилъ со старухой въ с. Съѣзжее въ 
церковь, къ обѣднѣ, поставилъ по свѣчкѣ за каждаго члена семьи, заказалъ 
молебенъ и молился такъ горячо, какъ никогда раньше. Вернулся на мельницу 
и жду прiѣзда барина. Обѣщалъ прiѣхать и прiѣхалъ, только, къ несчастью, 
съ барыней (крестьянкой, моей крестной матерью), которая была противъ 
моего отпуска на волю.
      —  Всѣ служащiе на мельницѣ знали о моемъ намеренiи, и потому, 
передъ тѣмъ, какъ мнѣ идти къ барину, сошлись ко мнѣ въ избу пожелать 
добраго успѣха и проводить по завѣту старыхъ людей. А завѣть ихъ таковъ, 
что, когда человѣкъ далеко ѣдетъ или за важное дѣло принимается, передъ 
тѣмъ, какъ изъ дому выходить, нужно свѣчку восковую затеплить, всѣмъ присутствующимъ 
на лавку присѣсть, потомъ встать и Богу помолиться. Такъ и 
было все сдѣлано. Проводили меня честь-честью.
      Пришелъ я къ барину и, ни слова не говоря, въ первый разъ въ своей 
жизни, передъ нимъ прямо на колѣни опустился.
      —  Что ты, что ты, Егоръ...—встревожился баринъ и бросился меня 
поднимать. Зачѣмъ?... Не надо... Говори—чего хочешь?..
      —  Пришелъ просить,—говорю,—мою судьбу и судьбу моихъ ребятъ 
рѣшить. Милостивый баринъ, Александръ Петровичъ, и вы, барыня, Марья 
Максимовна!.. Послужилъ я вамъ и родителю вашему много лѣтъ вѣрой и правдой. 
Смилуйтесь, пожалѣйте и меня, и ребятъ моихъ. Ничего мнѣ не надо... 
Оставьте, если милость будетъ, только рубашку одну, чтобъ не стыдно было 
отъ васъ уйти и съ людьми встрѣтиться... А если и этого мало... положите 
выкупъ божескiй... Только отпустите на волю меня и ребятъ моихъ. Вѣкъ не 
забуду, вѣкъ вашъ покорный слуга буду.
      —  Встань, Егоръ, встань,—говорилъ баринъ, поднимая меня.—Поговоримъ 
толкомъ... А ты послушай, что я тебѣ скажу. Знаю, что тебѣ хочется на 
волю, и самъ сколько разъ объ этомъ думалъ. Но—самъ ты посуди... Ну, что я 
безъ тебя буду дѣлать?.. На кого я весь свой заводъ оставлю?... Ты вотъ говоришь, 
что и теперь на другихъ иногда работаешь, и что меня тѣмъ болѣе 
никогда не покинешь при нуждѣ. Не ручайся за это, Егоръ! Я бы самъ за себя 
не поручился! Вольный-то человѣкъ обо всемъ и разсуждаетъ по другому. 
Вотъ ты деньги за выкупъ мнѣ предлагаешь. Ну, какъ не стыдно тебѣ... Ну, что 
мнѣ въ твоихъ грошахъ... когда ты самъ знаешь, что у меня одна прорва въ 
плотинѣ не одну тысячу рублей поглощаетъ.—Нѣтъ, ты образумься. Егоръ... 
Подумай хорошенько, и—я прямо скажу—пожалѣй меня!.. И чѣмъ тебѣ у меня 
не хорошо? Развѣ кто-нибудь тебя обижаетъ?.. Развѣ когда-нибудь я тебѣ худо 
сдѣлалъ?..—Нѣтъ, Егоръ, ума не приложу, чѣмъ ты недоволенъ у меня... 
Нѣтъ, ты не жалѣешь меня!..
      — Баринъ говорилъ такъ трогательно,—продолжалъ отецъ,—что, 
уходя отъ него, я почувствовалъ себя, словно виноватый, и радовался, что я не 
«вольный» человѣкъ. Если бы я былъ вольный, мнѣ, пожалуй, пришлось бы 
пойти къ барину въ неволю, чтобы обезпечить судьбу барской мельницы!..
      Я, конечно, не берусь передать здѣсь эту сцену съ той трогательной 
торжественностью, которая слышалась въ разсказѣ моего отца. Но этотъ разсказъ 
внушилъ мнѣ довольно глубокое убѣжденiе, что исторiя создала два 
коренныхъ соцiальныхъ зла, уничтоженiе которыхъ требуетъ опредѣленной 
послѣдовательности. Эти два зла суть: во-первыхъ, всѣ виды рабства, или 
институтъ частной собственности человѣка надъ человѣкомъ—всѣ политическiя 
несвободы,—и, во-вторыхъ,—институтъ частной собственности 
на средства и условiя существованiя людей. Уничтоженiе перваго зла есть
186 ,,ВЕСТНИИКЪ ЗНАНИЯ". -- ОТДЕЛЪ ИСТОРИКО-ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ.

авсолютно необходимое условие и предпосылка для избавления отъ второго зла.
Освобождение политическое, какъ въ зародыше, таитъ въ себе освобождение
экономическое и социальное.
Исторический актъ 19 февраля въ этомъ смысле былъ и останется навсегла
величайшимъ социальнымъ переворотомъ на Руси, таившимъ въ себе актъ
17 октября, какъ и все другие, имеюшие последовать, акты.
ЧАСТЪ ТРЕТЬЯ.
Передъ волей.
Общее настроение.

Началасъ Крымская война.  Сначала глухо разносились слухи о неудачахъ
нашихъ войскъ.  Потомъ правда сделалась открытымъ секретомъ.  Всюду
распространилась тревога--какъ въ крестьянскомъ, такъ и въ помещичьемъ
лагере.  Было душно, какъ передъ грозой.  Смертъ царя Николая и восшествие
на престолъ молодого Александра только увеличили общее смятение.  Роли поделились:
помещики искренно оплакивали смертъ стараго, а крестьяне столь же искренно молились за новаго царя.  Все глухие слухи о возможныхъ реформахъ,
объ улучшении быта низшихъ сословий--въ крестьянскомъ мозгу преломлялись
въ виде единственной формулы:  «Воля!»  Никто не могъ точно определить--
что такое «воля», въ чемъ она состоять должна, но въ народномъ сознании
съ понятиемъ о «воле» соединились уже какие-то определенные принципы,
по которымъ все въ одинъ голосъ могли сказать--ч е м ъ   э т а  в о л я
н е  д о л ж н а  б ы т ь.
Судить и критиковать историю заднимъ числомъ, конечно, всякому
легко.  Но не нужно быть пророкомъ или великимъ историческимъ сердцеведомъ,
чтобы сказать съ уверенностью, что единственно правильное и разумное
решение столь сложнаго политическаго, экономическаго и социальнаго положения
тогдашней России состояло въ одновременномъ введении представительнаго
образа правления,--въ создании органа самоуправления на широкихъ демократическихъ
началахъ, где народъ, въ лице своихъ выборныхъ представителей,
могъ бы принять участие въ обсуждении и формулировании положительнаго
содержания воли, и на практике, на опыте положительнаго законодательства
научиться отличать возможное отъ желательнаго и принимать свою судьбу
на свою собственную ответственность.
конечно, компромиссы были бы и тогда неизбежны, но они были бы
народу понятны, и Русская земля не пережила бы всехъ ужасовъ последующихъ
десятилетии.  Мало того, можно смело сказать, что при такихъ условияхъ
все социальное лицо земного шара теперь было бы иное.
Но чего не было, того не было; и при данныхъ условияхъ, крестьянской
массе оставался лишь одинъ изъ двухъ путей.  Или выступить активно, стать
на революционный путь и перейти въ наступление, дабы очистить и устранить
съ пути все устранимыя препятствия къ правильной постановке и правильному
решению правовыхъ, экономическихъ и социальныхъ вопросовъ.  Или же--
остаться пассивнымъ зрителемъ, предоставивъ какой-нибудъ внешней силе,
или внешней доброй воле, определить положительное содержание этой
«воли», въ ожидании чего занять оборонительную позицию и ждать нападения
возможныхъ противниковъ.
Благодаря полной дезорганизованности массъ, при полномъ отсутствии
въ стране организованной интеллигенции, способной привлечь симпатии пародныхъ
массъ и давать имъ руководящие лозунги,--первый путь былъ, очевидно,
невозможнымъ въ данный исторический моментъ, и крестьянство пошло по второму
пути.
Отсюда неизбежно и вытекала та историческая драма, которая развертывалась
въ течение сорока съ лишнимъ летъ, после формальной отмены крепостного
права.

Е. ЛАЗАРЕВЪ. ОСВОБОЖДЕНИЕ КРЕСТЬЯНЪ. 187

Въ такомъ положении крестьянство все сыои надежды возложило на
царя, воплощавшаго въ себе идею высшей справедливости на земле, самодержавнаго
властелина и верховнаго законодателя, которы, порешивъ освободить
крестьянъ, не могъ поступать несправедливо.  Все, что, по мнению крестьянъ,
Было справедливо, то исходило отъ царя; все несправедливое было
ложью, обманомъ или подвохомъ со стороны помещиковъ и чиновниковъ, --
и главным образомъ--помещиковъ.
До сих поръ крестьяанство знало только три действующия силы: царя,
помещиковъ и рабочий народъ въ образе крестьяанства.  Разъ помещики устраняются,
значить, между царемъ и народомъ не остается никакого средостения.
Сложный механизмъ современнаго государства не былъ виденъ крестьянамъ.
Они пассивно терпеливо ждали отъ царя «справедливой воли».
Такимъ образомъ, крестьяанство возложило на царя въ высшей степени
деликатную и прямо невыполнимую задачу--дать имъ «волю», отвечаюшую
всемъ требованиямъ общественной справедливости, относительно которой у
нихъ, крестьянъ, существовали уже определенные взгляды.  Крестьянство не
могло понять, что тотъ государственный механизмъ, который фактически долженъ
былъ выработать и провести въ жизнъ необходимыя реформы, при всемъ
добромъ желании царя, всецело находился въ рукахъ техъ же дворянъ помещиковъ
и приказныхъ крючковъ, которыхъ народъ считалъ издавна своими
врагами.
Въ числе основныхъ вопросовъ, служившихъ пробой справедливости
предполагаемой «воли», являлся земельный вопросъ, который для крестьянъ
собственно и не былъ вопросомъ.  Крестьянинъ безъ земли--говорили на миру--
уже не крестьянинъ, а дворовый, безполезный человекъ,--паразитъ, который
можетъ существовать вместе съ помещикомъ только потому, что у крестьянина
есть земля, на которой онъ работаетъ.
Конечно, крестьяне никогда не мирились съ несправедливостью награждения
дворянъ раздачею имъ въ собственность крестьянъ.  Но они понимали,
что--плохо или хорошо--эта несправедливость делается въ техъ расчетахъ,
что у крестьянъ имеется земля и, значитъ, они могутъ прокормить, одеть и
обуть помещика.  Но разъ объявлено, что крестьяне больше не рабы, что они
навсегда освобождаются отъ крепостной зависимости отъ помещиковъ, то
какая же тутъ справедливость или царская милость, если земля отбирается
отъ крестьянина и дается темъ, кто на ней никогда не работалъ, работать не
уметь и никогда работать не будетъ?!..  Разве у царя мало разныхъ другихъ
способовъ обезпечить судьбу бывшихъ помещиковъ?  Зачемъ онъ будетъ отнимать
нужную землю от крестьянъ и отдавать ее въ руки явныхъ бездельниковъ
и дармоедовъ?--Нетъ, такую «волю» царь не могъ дать!
Такъ разсуждали на миру.
И передъ этимъ всеобщимъ убеждениемъ должны были въ течение десятковъ
летъ разбиваться все попытки доказать крестьянамъ противное ссылками
на статьи свода законовъ или на Положение о крестьянахъ.  До начала 70-хъ
годовъ, когда выкупъ земли былъ сделанъ обязательнымъ, масса крестьянъ
принципиально отказывалось идти на выкупъ, предпочитая платить за землю
более высокий ежегодный оброкъ, отдалявший окончание 49-летняго срока,
лишь бы не признать землю собственностью помещиковъ.
Кажется ясно, что тутъ вопросъ сводился отнюдъ не къ тупости крестьянства
и не къ его неспособности, а къ тому, что э т и  з а к о н ы  б ы л и,
н е  с п р о с я с ъ  е г о  и  н е  п о  е г о  [п о н и м а н и ю]  н а п и с а н ы.
II.
Переездъ въ Грачевку.
Весь этотъ хаосъ тогдашняго положения и настроения крестьянъ, какъ
въ капле воды, отразился въ нашихъ  д е т с к и х ъ  к р е с т ь я н с к и х ъ
и г р а х ъ  того времени.188            „ВѢСТНИКЪ ЗНАНІЯ” .—ОТДѢЛЪ ИСТОРИКО-ГЕОГРАФЧЕСКІЙ.
_______________________________________________________________________________________

      Нужно сказать, что, когда вопросъ о предстоящей волѣ повсемѣстно
сталъ предметомъ открытыхъ разговоровъ, мой отецъ рѣшилъ перевести всю
семью съ мельницы въ село Грачевку, гдѣ рѣшилъ просить міръ отвести ему
землю подъ усадьбу, чтобы поставить свой домъ. Дѣло въ томъ, что, несмотря
на столь продолжительное проживаніе отца на мельницѣ, онъ не числился
дворовымъ, а считался тяглымъ крестьяниномъ. Въ предвидѣніи новаго времени
онъ и пожелалъ обзавестись, наконецъ, осѣдлостью,--своимъ домомъ
и хозяйствомъ, продолжая самъ попрежнему служить на мельницѣ. 
      Пріѣхавъ впервые на жительство въ село, мы временно помѣстились
всей семьей въ курной избѣ дяди Николая, старшаго брата отца, когда еще
была жива бабушка Настасья. Тетка Алена, жена дяди Николая, здоровая
женщина, превзошла даже мою мать своей плодовитостью. При подсчетѣ своего
непосредственнаго потомства ей не хватало пальцевъ на обѣихъ рукахъ и ногахъ,
и потому она всегда сбивалась со счета на 23 чадѣ. Сколь ни жадно поглощала
земля это обиліе, все же семья дяди была, по крайней мѣрѣ, вдвое
больше нашей.
      Отсюда легко себѣ представить густоту населенія этой курной избы,
особенно, въ зимнее время, въ сообществѣ телятъ и ягнятъ.
      Спать на полатяхъ или на печкѣ во время топки было невозможно. Дымъ
стоялъ наверху и наполнялъ, по крайней мѣрѣ, половину избы. Но, въ качествѣ
маленькаго человѣчка, я скоро научился бѣгать по избѣ, не сгибая спины
передъ дымомъ.
      Черезъ нѣкоторое время отцу отвели хорошее мѣсто подъ усадьбу, на
краю села; онъ купилъ готовую небольшую избу и поставилъ на новой усадьбѣ,
снабдивъ ее бѣлой трубой и рыжими тараканами.
      Здѣсь я провелъ лучшіе годы моей дѣтской жизни, не смущаемый и не
возмущаемый никакими мыслями и тревогами о міровой скорби. Здѣсь я
впервые научился любить, цѣнить и уважать крестьянина, видя вокругъ себя
множество лицъ, моихъ сверстниковъ, болѣе даровитыхъ или не менѣе способныхъ,
чѣмъ я, которые, однако, безслѣдно заперты теперь въ нѣдрахъ тяжелой,
трудовой, полуголодной и безправной крестьянской жизни въ деревнѣ.

                                                                 III.
                                                       Дѣтскія игры.

      Какъ разъ напротивъ нашего дома находился цѣлый рядъ крестьянскихъ
хлѣбныхъ амбаровъ. Эти-то амбары и служили главнымъ мѣстомъ сборищъ
для всѣхъ ребятъ нашей улицы. Сюда приходили матери и сестры звать домой
своихъ сорванцовъ; сюда же приходили онѣ, чтобы разобрать чью-нибудь жалобу
и на мѣстѣ оказать скорое и рѣшительное правосудіе, отъ котораго спасали
насъ только быстрые ноги, привычная подозрительность на счетъ справедливости
взрослыхъ да умѣнье въ нужный моментъ держаться на приличной
дистанціи отъ судей.
      Обычная, очередная наша игра была игра «в разбойники» или
«прятки». Состояла она въ томъ, что одинъ изъ участниковъ исполнялъ роль
стражника, который долженъ былъ ловить разбойниковъ, спрятавшихся въ
«дремучемъ лѣсу»,--между амбарами и подъ амбарами, куда было продѣлано
множество дыръ; пролѣзать черезъ нихъ нерѣдко приходилось съ опасностью
содрать кожу на спинѣ, или распороть себѣ животъ. Только, благодаря непостижимой
прочности и выносливости доморощенныхъ рубахъ и портковъ того
времени, можно было являтья домой съ прикрытыми синяками и царапинами
на всѣхъ частяхъ тѣла.
      Выгнанный изъ-подъ амбара разбойникъ долженъ былъ, сломя голову,
бѣжать отъ стражника, норовя въ случаѣ крайности попасть въ «домъ», т. е
въ очерченное около одного изъ амбаровъ мѣсто, гдѣ каждый разбойникъ считался
неприкосновеннымъ. Для того, чтобы поймать, нужно было схватить


              Е.   ЛАЗАРЕВЪ.   ОСВОБОЖДЕНIЕ  КРЕСТЬЯНЪ.                                                  189
____________________________________________________________________________________________

разбойника за рубашку; вырвавшійся силой считался пойманнымъ. Пойманный—
въ наказанье—дѣлался, въ свою очередь, стражникомъ, должность
котораго была очень трудная и непріятная: онъ одинъ, а разбойниковъ много,
и всѣ о немъ лихо мыслятъ. Случалось, въ увлеченіи, стражникъ гонится за
какимъ-нибудь излюбленнымъ злодѣемъ, котораго онъ рѣшилъ во что бы то
ни стало наказать, и бѣжитъ за нимъ съ версту или двѣ; тогда всѣ остальные
разбойники, въ свою очередь, гонятся за ними, стараясь отвлечь вниманіе
стражника на «свѣжаго» злодѣя и тѣмъ спасти своего товарища.
      Была и другая, юмористическая игра, подъ названіемъ: «О томъ, какъ
бабушка Ненила въ Кіевъ молиться ходила», причемъ бабушкы Ненилу изображали
безразлично и мальчики и дѣвочки. Послѣ краткихъ риѳмованныхъ переговоровъ
съ старой богомолкой, переговоры эти кончались тѣмъ, что согбенная
отъ лѣтъ старуха вдругъ выпрямлялась и, въ гнѣвѣ на богохульниковъ и сквернослововъ,
поднимала свою клюку и гналась за однимъ изъ охальниковъ. Пойманный
охальникъ, въ наказаніе, превращался въ бабушку Ненилу и долженъ
былъ идти въ Кіевъ Богу молиться.
      Всѣ другія игры создавались большей частью сообща, въ видѣ импровизацій.
Здесь разыгрывались своего рода мистеріи на темы изъ текущей
жизни. Какъ маленькія обезьянки, мы отражали въ своихъ играхъ всѣ событія,
ставшія злобой дня для жителей всего села.
      Всевозможныя работы на барщинѣ, съ участіемъ рабочихъ и работницъ,
приказчиковъ, старостъ и самихъ господъ—были представляемы очень часто.
При этомъ роли принимались и разыгрывались въ серьезъ. Для того, чтобы
получить роль барина или строгаго приказчика, было недостаточно одного
желанія. Нужно было заслужить довѣріе «міра» и имѣть подходящія къ нему
качества. До слезъ иногда доходили многіе, тщетно добиваясь отвѣтственной
роли барина, начальника или приказчика. Во-первыхъ, въ роли барина или
приказчика нужно было говорить «страшно!..», т. е. грозно. Ну, а какой
же страхъ можетъ исходить, напримѣръ, отъ Ѳедьки-Губана?
      А, вѣдь, каждому любо быть бариномъ! Поѣдетъ это онъ на парѣ или
тройкѣ лихихъ коней, представленныхъ двумя или тремя малышами любого
пола; начнетъ онъ важно такъ расхаживать да покрикивать на приказчика,
а приказчикъ—на рабочихъ, и большую трубищу съ длиннымъ чубукомъ
покуривать!..
      Роль хорошаго приказчика заключалась въ томъ, чтобы онъ какъ можно
больше ругался и билъ направо и налѣво, придираясь ко всякой мелочи и не
слушая никакихъ оправданій. Всякій безъ мѣры добрый, т. е. «слабый», приказчикъ
или изгонялся самимъ бариномъ, или «міръ» отставлялъ его отъ
должности за полной негодностью, передавая эту важную роль въ болѣе
достойныя руки.

                                                     (Продолженіе слѣдуетъ).Отдѣлъ историко-географическiй.

                                                                 ИСТОРИЯ

                                                                                                                     Мемуары.

                                                              Е. Е. Лазаревъ.
                                                    Освобожденiе крестьянъ.
                                                              ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
                                                               (Продолженiе).

                                                                          IV.
                                                              Что такое „воля“.

      Кромѣ намѣченной цѣли, я привожу здѣсь эти второстепенныя детали 
еще и для того, чтобы обратить вниманiе старшаго и взрослаго поколѣнiя на 
огромное воспитательное значенiе этихъ импровизированныхъ въ товарищеской 
компанiи дѣтских игръ и представленiй, гдѣ обнаруживаются и образуются 
индивидуальные характеры и способности. Глубоко заблуждаются тѣ, кто думаетъ, 
что маленькiе пузыри, ихъ дѣти, ничего не замѣчая, равнодушно и  
безслѣдно проходятъ мимо событiй, окружающихъ ихъ въ семьѣ, школѣ и 
обществѣ.
      Я помню, какъ мы, дѣти,—мальчики и дѣвочки—съ жаднымъ любопытствомъ 
прислушивались къ бесѣдамъ старшихъ о семейныхъ, мiрскихъ и барскихъ 
дѣлахъ, притаившись на печи или на полатяхъ, запрещая другъ другу 
даже громко говорить, чтобы не обратить на себя вниманiя старшихъ. Особенно 
это любопытство возросло и заразило все дѣтское населенiе, когда крестьяне 
стали собираться небольшими компанiями по избамъ другъ у друга, осторожно 
обсуждая виды на будущее въ случаѣ «воли». Мы отлично слышали пониженный 
тонъ разговоровъ и отлично понимали его значенiе. Мы знали всѣхъ лицъ, 
при приближенiи которых совсѣмъ прекращались всякiе разговоры о волѣ. 
И старшiе подозрѣвали даже, что каждый изъ насъ былъ готовъ претерпѣть 
какiе угодно побои, но не выдать тайн подслушанныхъ нами разговоровъ. 
Даже не тайны казались намъ тайнами.
      Выйдя на улицу и оставшись въ компанiи маленькихъ товарищей, мы 
заводили разговоры на ту же тему, только преувеличивая всё слышанное 
до крайности, и изъ предосторожности говорили шопотомъ, а нѣкоторыя слова 
произносили громко, но на-ухо. И никому изъ насъ это не казалось преувеличенiемъ
      Мы, дѣти, отлично понимали, что къ старшимъ обращаться за разъясне- 326            „ВѢСТНИКЪ ЗНАНІЯ” .—ОТДѢЛЪ ИСТОРИКО-ГЕОГРАФЧЕСКІЙ.
_______________________________________________________________________________________

ніемъ жгучихъ вопросовъ и недоумѣній было нельзя, безполезно, зная, что
старшіе сочтутъ эти вопросы нескромными, дѣтямъ неприличествующими
и даже опасными, ибо глупенькія дѣти могутъ сболтнуть зря при комъ не слѣдуетъ,
и получится непріятность. И мы, дѣти, знали по опыту, что за всякій
нескромный и не дѣтскій вопросъ,—напр., за вопросъ о «волѣ»,—мы непремѣнно
получимъ подзатыльника, съ угрозой «вырвать языкъ и отодрать поясомъ,
если въ другой разъ объ этомъ хоть ротъ раскроешь!...» Поэтому въ
избѣ, гдѣ происходили интересныя собранія, мы, ребята, незамѣтно и какъ
будто нехотя, влѣзали одинъ за другимъ сначала на печку, а оттуда на полати,
и тамъ лежали, сгрудившись, какъ поросята, боясь пошевелиться и даже
громко дышать,—въ страшной духотѣ и обливаясь потомъ, словно въ банѣ
на полкѣ.
      Конечно, каждый выносилъ съ полатей свое собственное впечатлѣніе,
свои собственныя симпатіи, свои выводы и умозаключенія изъ слышанныхъ,
часто противорѣчивыхъ мнѣній взрослыхъ людей, но всѣмъ имъ послѣ жаркихъ
споровъ мы сообща подводили итоги, стараясь привести ихъ къ одному
знаменателю на другой день, послѣ игры въ разбойники или въ бабушку Ненилу.
Случалось, многія вещи оставались невыясненными, и тогда устанавливалось
молчаливое соглашеніе сообща и всѣми способами допытываться
отъ старшихъ правильнаго объясненія,—но такъ, чтобы этого старшіе не замѣтили:
«А то пускать въ избу не станутъ, либо выгонять будутъ!..»
      Что такое «воля», никто изъ насъ, конечно, не зналъ и никакого опредѣленнаго
представленія о ней не имѣлъ. И самый вопросъ объ этомъ нами
прямо никогда не ставился. Знали только, что это «страсть какая хорошая
вещь!» Къ вопросу о волѣ мы подходили окольнымъ путемъ. Каждый высказывалъ
что онъ, Федька или Гришка, сдѣлаетъ, когда «волю дадутъ». Всѣ при
этомъ понимали, что каждый будетъ высказывать, приблизительно, то, что
онъ отъ отца или матери, или отъ взрослыхъ братьевъ подслушалъ. И замечательно,
что дѣтей толковыхъ отцовъ слушали внимательнѣе. Какъ бы то ни
было, здѣсь уже требовалось своего рода творчество, указать наглядную
форму будущей «воли», чего, какъ мы видѣли, не могли сдѣлать сами отцы и
старики.
      Много разъ мы говорили по этому поводу, но въ концѣ-концовъ, оказылось,
что самые разнообразные идеалы будущей жизни были всѣмъ намъ давно
болѣе или менѣе извѣстны.
      Какъ только воля «откроется», Федька первымъ дѣломъ новый сарай и
навѣсъ на дворъ поставитъ, а избу тесомъ покроетъ. Гришка купитъ третью
лошадь и свой собственный амбаръ выстроитъ, потому что хлѣбъ ссыпать некуда,
а сосѣдямъ надоѣло кланяться. Филька корову да съ десятокъ овецъ еще
заведетъ, потому—молоко и шерсть нужны; къ тому же, корму много, а скотины
мало. Ганька совсѣмъ новую избу поставитъ, потому что изъ старой-то
ужъ гнилушки давно сыпятся. Даже сестренка Таша и та не утерпѣла и выразила
свое мнѣніе:
      —  Тятька будетъ каждый день въ городъ ѣздить и мнѣ пряника и
кренделей привозить.
      И это мнѣніе было выслушано съ полной серьезностью, съ той развѣ
оговоркой, что многіе находили ея пожеланія очень скромными, и что она
смѣло могла бы пожелать еще нѣсколько аршинъ кумача на рукава да ситцу
на сарафанъ.

                                                                   V.
                                                         Земля и лѣсъ.

Насчетъ земли вопросъ не поднимался,—по крайней мѣрѣ, у насъ никакихъ
споровъ и недоразумѣній насчетъ пахотной и сѣнокосной земли не возникало.
Всѣ признавали дѣломъ безспорнымъ и решеннымъ, что вся земля
будетъ «нашей». Хотя при господахъ и были разныя поля,—одни крестьянскія,


              Е.   ЛАЗАРЕВЪ.   ОСВОБОЖДЕНIЕ  КРЕСТЬЯНЪ.                                                  327
____________________________________________________________________________________________

другія барскія,—но, вѣдь, и тѣ и другія «мы» же, крестьяне, обрабатываемъ.
И какой же тутъ можетъ быть споръ, когда крестьяне на волю отходятъ!
      Куда? На что тогда барину земля? Только руки ему свяжетъ, да будетъ
ему хлопотъ полонъ ротъ!
      Но вотъ Федька-губанъ, который собирался новый сарай съ навѣсомъ
ставить, однажды совершенно неожиданно и съ тревогой поставилъ довольно
щекотливый вопросъ: у кого тогда нужно будетъ разрѣшенья просить въ лѣсу
хворосту, жердей и столбовъ для сарая нарубить—у барина или у «стариковъ»,
т. е. у міра?
      Вопросъ всѣхъ смутилъ. Всѣ молчали и только другъ на друга косились,
по лицу стараясь угадать,—у кого что на умѣ.
      Дѣло въ томъ, что землю съ бариномъ дѣлили, лѣсъ—никогда. Онъ всегда
барскимъ считался. Много въ лѣсу рубили тайкомъ,—это и за грѣхъ
не почиталось,—но если нужно было что-нибудь открыто срубить, то всегда
дозволенія надо было у барина спросить. Никогда лѣсъ крестьянскимъ не былъ!
Баринъ въ немъ и караулку построилъ и караульщика всегда держалъ. Такъ
самъ караульщикъ это дѣло понималъ, и потому федькиному отцу рѣшительно
заявилъ, что какъ бы міръ ни рѣшалъ, а только рубить жерди и брать
хворостъ без дозволенія барина онъ, караульщикъ, никому не дастъ.
      Караульщик былъ человѣкъ строгій, и съ его мнѣніемъ нельзя было
не считаться.
      Какъ бы тамъ ни было, но вскорѣ и это затрудненіе разъяснилось, и
Федька просіялъ. Лѣсъ тоже въ міръ отойдетъ, только баринъ наравнѣ со
всѣми и дровами и ягодами будетъ пользоваться. Ему можно дровъ міромъ
сразу на цѣлый годъ запасти. А безъ лѣса мужикамъ жить тоже никакъ невозможно.
Барину оставлялся домъ, усадьба со службами, огородъ, садъ съ оранжереями
и гумно,—большое гумно!... какъ разъ за нашимъ дворомъ и близь
околицы.
      Зашла рѣчь о томъ, какъ же баринъ съ своимъ хозяйствомъ справится?
Кто же изъ дворовыхъ при немъ останется?
      Рѣшили, что садъ не можетъ остаться безъ садовника, а лошади безъ
кучера. А какъ барину обойтись безъ лошадей!.. Опять же поваръ... Безъ
повара, садовника и кучера барину никакъ не обойтись. Рѣшили, что они
должны при баринѣ остаться.
      Поднялся было недовольный голосъ Яшки, которому барскій кучеръ
дядей доводился. Яшка сказалъ, что тетка недавно говорила, что какъ только
воля объявится, дядя кучеромъ не останется: хочетъ въ городъ съ теткой переѣхать.
Нельзя дядю въ кучерахъ оставлять!...
      Тутъ многіе стали ему поперекъ говорить. Особенно насѣлъ на него великовозрастный
Ганька.
      —  А можетъ баринъ жить безъ лошадей?
      —  Нетъ... не можетъ,—нерѣшительно отвѣчаетъ Яшка.
      —  А могутъ лошади жить безъ кучера?..
      —  Знамо, не могут,—смѣло отвѣчаетъ Яшка.
      —  А твой дядя кучеръ?
      —  Знамо, кучеръ...
      —  Умная твоя голова!.. Такъ подумай: можетъ ли твой дядя просить лошадей
и уйти отъ барина?
      Яшка смутился. Его никто не поддержалъ. Такъ съ тѣмъ и разошлись
въ этотъ разъ. Яшка ушелъ огорченный.

                                                                     VI.
                                                      Фроська и Ганька.

Но на этомъ дѣло не кончилось. При первой же оказіи, какъ только ребята
по обыкновенію собрались у амбаровъ для очередной игры въ разбойники,328            „ВѢСТНИКЪ ЗНАНІЯ” .—ОТДѢЛЪ ИСТОРИКО-ГЕОГРАФЧЕСКІЙ.
_______________________________________________________________________________________

явился туда и Яшка,—но не одинъ, а на этотъ разъ съ сестрой своей Фроськой,
которая была года на три на четыре старше своего брата и уже числилась
въ подросткахъ. Она была здоровая и разбитная дѣвица, мастерица пѣть
и плясать. Случалось, она и раньше играла съ нами, но не такъ часто, какъ
другія подружки ея.
      Стали «конаться»,—кому стражникомъ быть. Конанье,—родъ жеребьевки,—
производилось на палкѣ или на длинной хворостинѣ, особенно, когда
участниковѣ было очень много. Тотъ, кому достанется самый кончикъ, когда
уже никто уцѣпить хворостину не можетъ, считается вынувшимъ счастливый
или несчастливый жребій. Въ данном случаѣ дѣло шло о выборѣ стражника.
Жребій палъ на Фроську,—ей быть стражникомъ.
      Фроська съ досады плюнула; но потомъ, покоряясь судьбѣ, весело хлопнула
въ ладоши, засучила рукава и уткнулась лбомъ въ уголъ амбара, чтобы
ей не было видно, куда кто пойдетъ прятаться. Таково было обычное правило
игры. На поджиданье полагалось минутъ пять. О началѣ поисковъ одинъ изъ
дальнихъ разбойниковъ давалъ знакъ свистомъ.
      Фроська все время, видимо, была возбуждена. Она плутовала и подглядывала,—
куда пойдетъ Ганька. Когда раздался обычный свистъ, Фроська съ
мѣста въ карьеръ бросилась прямо подъ намѣченный амбаръ, откуда минуты
черезъ двѣ въ одну изъ многихъ норъ быстро выскочилъ Ганька; бросился бѣжать
и снова скрылся межъ амбарами. Через минуту изъ той же норы съ великимъ
трудомъ выползала Фроська; осмотрѣлась и, какъ опытный игрокъ, побѣжала
по амбарамъ, обѣгая ихъ то съ той, то съ другой стороны. Такимъ образомъ,
она отпугнула Ганьку отъ амбаровъ и пустилась за нимъ. Ганька и всѣ
мы знали Фроськину удаль, и потому Ганька оралъ во все горло, взывая о помощи,
а мы, повылѣзши изъ своихъ гнѣздъ, пустились ему на выручку.
      Спасая своего товарища, многіе изъ насъ готовы были пасть жертвою
самоотверженія: сколько разъ подвертывались Фроськѣ прямо подъ руки или
подъ ноги. Но она, видимо, не обращала на насъ вниманія, намѣтивъ Ганьку
своей жертвой.
      Отъ Фроськи и отъ Ганьки ужъ давно паръ столбомъ валилъ. Фроська,
видимо, освирѣпѣла, а Ганька носился на крыльяхъ стыда и отчаянія. Но вотъ,
видитъ Ганька, что его конецъ подгодитъ, Фроська его настигаетъ, что отъ нея
ему ужъ не уйти; чувствуя, что она уже хватаетъ его за рубашку, онъ быстро
падаетъ... Фроська перелетаетъ черезъ него и тоже падаетъ. Ганька пользуется
свободнымъ моментомъ, напрягаетъ послѣднія силы и мчится къ
«дому». Поднимается и Фроська... Но видя, что счастье повернулось къ ней
безнадежным концомъ, она пошла шагомъ, слегка прихрамывая. Мы всѣ
пошли къ ней навстрѣчу, узнать—ушиблась ли, держась, на всякій случай,
на хорошей отъ нея дистанціи. Она не «зачуралась», и, значитъ, была
все еще «стражником».
      Однако, всѣ рѣшили отдохнуть, для чего и сошлись всѣ снова къ «дому».
      Герои этого дня, Фроська и Ганька, тяжело дышали и вытирали потъ.
      Черезъ пять минутъ, когда всѣ сгрудились у завѣтнаго «дома», Фроська
все еще неровнымъ голосомъ начала, обращаясь ко всѣмъ, но глядя все время
въ упоръ на Ганьку.
      —  А ну-ка, скажите, почему всѣмъ воля, а моему дядѣ вѣкъ кучеромъ
у господъ оставаться?... Чѣмъ же онъ хуже другихъ? Кому какое онъ лихо
сдѣлалъ?..
      Всѣ молчали.
      —  Ты что же молчишь?..—обратилась она прямо къ Ганькѣ.—Вѣдь, ты
Яшкѣ говорилъ, что дядя барскимъ кучеромъ на весь вѣкъ долженъ остаться?
      —  Что же, Фрося... Не я одинъ говорилъ, всѣ говорили, потому—по закону
такъ выходитъ.
      —  То-то и дѣло, что всѣ... Кабы ты одинъ болталъ,—наплевать бы


              Е.   ЛАЗАРЕВЪ.   ОСВОБОЖДЕНIЕ  КРЕСТЬЯНЪ.                                                  329
____________________________________________________________________________________________

мнѣ на тебя. А то ты всѣмъ голову дуришь... Кто тебѣ сказалъ, что кучера при
господахъ остаться должны?... Гдѣ такой законъ нашли?..
      —  Ты постой, Фрося,—заговорилъ почтительно Ганька, оправившись
отъ перваго натиска. Вовсе не зря говорили. Потому—какъ же быть?.. Посуди
сама... Можетъ али нѣтъ баринъ безъ лошадей жить?... Скажи...
      —  Ну... положимъ, что не можетъ... Такъ что?..
      —  А лошади могутъ быть безъ кучера?..
      —  Знамо, не могутъ. Ну, такъ что?...
      —  Такъ какъ же барину безъ кучера обойтись?
      —  Знамо, нельзя. Ну, такъ что?...
      —  Вотъ, видишь!—торжествующе воскликнулъ Ганька.—Нельзя барину
безъ кучера!.. Сама говоришь.
      —  Знамо нельзя,—подтвердила Фроська.—Только дядя все-таки въ городъ
уѣдетъ и здѣсь не останется.
      —  А кто же съ лошадьми будетъ?..—спрашиваетъ Ганька.
      —  А твоего отца приставятъ,—съ ехидствомъ отвѣчаетъ Фроська.—
Отецъ твой—вотъ кто на мѣсто моего дяди будетъ.
      —  Ну, это дудки!... Ишь чего выдумала!.. Типунъ тѣ на языкъ!... 
встревоженнымъ голосомъ говорилъ Ганька, озираясь на всѣхъ.—У насъ, чай,
хозяйство есть, а онъ работникъ-то одинъ...
      —  Ну, коли твой негоденъ, вотъ Гришкинъ отецъ молодецъ, онъ и
тройкой хорошо правитъ, какъ разъ въ кучера подойдет.
      Гришка тойе забеспокоился и началъ жаться.—Да... ишь, вы какіе!..
      Такъ перебрала Фроська всѣхъ нашихъ отцовъ, попорядку, и каждый
сынъ только пятился назадъ, отъ Фроси подальше. А нѣкоторые изъ малышей,
чуя какую-то бѣду, вмѣсто отвѣта принимались вытирать рукавомъ глаза.
      Фроська торжествовала. Наконецъ, она встала и рѣшительно направилась
къ Ганькѣ.
      —  Ну, коли всѣ отказываются... Тогда не миновать, видно, твоему
отцу въ кучера идти.
      Ганька окончательно смирился и, вмѣсто отвѣта, бросился бѣжать. Нѣкоторые
изъ малышей съ плачемъ тоже пустились въ слѣдъ за нимъ. Остальные,
хотя и медленно, но тоже не безъ трепета разошлись по домамъ.
      Такъ неожиданно грустно закончилась эта игра.

                                                                      VII.
                                        Источники просвѣщенія деревни.

      Однако, столкновеніе съ Фроськой не имѣло печальныхъ послѣдствій
для нашихъ игръ. И бабы и мужики въ одинъ голосъ порѣшили, что освобождать,
такъ освобождать всѣхъ, и тяглыхъ крестьянъ и дворовыхъ, и, значитъ,
фроськинъ дядя въ городъ уѣхать можетъ.
      Послѣ этого, довольная Фроська при первой же оказіи сама пришла къ
нашимъ завѣтнымъ амбарамъ и приняла самое дѣятельное участіе во всѣхъ
нашихъ играхъ, причемъ даже великодушничала, относясь къ бѣдному Ганькѣ
съ особой снисходительностью.
      Нужно знать близко тогдашнюю крѣпостную деревню, чтобы не удивляться,—
почему «словамъ» дѣтей придавали такое важное значеніе,—и не
одна только Фроська, но и бабы, старухи и даже старики.
      Деревня была совершенно изолирована и варилась въ собственномъ
соку. Ни газетъ, ни журналовъ, никакого свѣта или продуха не было извнѣ.
Деревня была совершенно безграмотна. Всѣ свѣдѣнія изъ высшихъ сферъ или
о политическихъ событіяхъ доходили до нея главнымъ образомъ черезъ дворовыхъ,
которые слышали или подслушивали разговоры господъ между собою
и часто въ искаженномъ видѣ пускали въ обращеніе въ деревнѣ.
      «Гумага» была тогда еще въ пеленкахъ. Помѣщичье судопроизводствовелось на словахъ. Договоры, условія основывались тоже на словахъ. Долговыя
обязательства нарѣзывались въ видѣ зарубокъ и крестовъ на особыхъ деревянныхъ
палочкахъ, которыя раскалывались, для памяти сторонъ, вдоль пополамъ.
Все дѣлалось на-слово. Слово получило мистическую силу.

Цѣлая деревня прислушивалась къ невнятному бормотанію какого-нибудь
Юдушки или Ѳеденьки-дурачка, видя въ этихъ юродивыхъ «божьихъ
людей», прорицателей будущаго. Да, это было время «дурного сна», «дурного
глаза» и «дурного слова», которое «не воробей, выпустишь—не поймаешь».

Кромѣ дворовыхъ, другимъ источникомъ просвѣщенія въ деревнѣ служили
поѣздки крестьянъ съ возами хлѣба въ городъ, за 70 верстъ.. Каждая
такая поѣздка была тоже своего рода событіемъ. Въ путь провожали съ такой
торжественностью, какъ будто люди уѣзжали на всю жизнь. Путники награждались
массой всевозможныхъ порученій и гостинцами по адресу живущихъ
въ городѣ родственниковъ и знакомыхъ. Крестьяне рѣдко ѣздили въ городъ
въ одиночку. Они готовились къ этому заранѣе и уговаривались ѣхать одновременно
и артелью.

И странно. Всегда какъ-то такъ случалось, что, благодаря артельному
веденію дѣла, всѣ порученія исполнялись, гостинцы разносились; посредники
вновь нагружались отвѣтными порученіями и гостинцами; навѣщали всѣхъ,
кого только можно было видѣть, и все это—въ одинъ день и между дѣломъ...
Все велось на словахъ, и ничего не забывалось!

За это же короткое время обыкновенно и собирались разныя вѣсти со
всего вольнаго свѣта, ибо знали, что для всего села вообще это будетъ наилучшій
городской подарокъ.

По части внутренней—личной и семейной—политики былъ еще нерѣдкій
источникъ всякихъ достовѣрныхъ свѣдѣній,—цыганки-гадалки. Войдя
въ деревню, по лицу первой встрѣчной дѣвицы цыганка тотчасъ угадывала,—
какой—чернобровый или бѣлолицый—парень вздыхаетъ и сохнетъ по ней, не
рѣшаясь, однако, признаться и открыть свое сердце, такъ какъ этому мѣшаетъ
какая-то женщина или дѣвица съ сѣрыми глазами.

Любопытство всѣхъ разжигается до такой степени, что, несмотря на
установившееся общее мнѣніе, что всѣ цыганки только врутъ да воруютъ,—
много, много молодыхъ трепетныхъ ладоней успѣетъ цыганка пересмотрѣть
въ этотъ день.

—И все, вѣдь, дѣвонька, правда!.. вотъ тѣ крестъ, правда! Не диви бы
про кого другого говорила, а то, вѣдь, про меня, все про меня... Словно она у
меня въ то время за пазухой сидѣла!.. Все такъ и рѣжетъ, такъ и рѣжетъ,
какъ по писаному....

Передъ объявленіемъ воли, цыганки тоже стремились использовать предстоящее
событіе и описывали въ радужныхъ краскахъ судьбу суженыхъ обоего
пола, которымъ послѣ воли предстояла блестящая карьера. Мнѣ долго потомъ
напоминали предсказаніе цыганки о томъ, что я буду «бариномъ».

Проходили также изрѣдка калѣки перехожіе, слѣпцы и медвѣди со своими
поводырями; старые солдаты-инвалиды, шедшіе со службы; гуртовщики
съ провожавшими ихъ приказчиками, гнавшіе многочисленныя стада рогатаго
скота и барановъ-курдюковъ изъ оренбургскихъ степей во внутреннюю Россію.
Каждый изъ этихъ лицъ, всякъ по своему, вливалъ въ деревенскую бочку съ
дегтемъ свою каплю меда.

Появлялись иногда и монахи или монашенки, заходившіе къ намъ «мимоходомъ»
на пути изъ св. града Іерусалима на святую гору Аѳонъ. Показывали
они крестики и разноцвѣтные камешки изъ-подъ гроба Господня, которые
и продавали или вымѣнивали на яйца, молоко и всякую другую снѣдь. Отъ
нихъ впервые услышали мы, что воля-то давно уже царемъ написана и что
въ мѣстахъ, неподалеку отъ царя, она была уже объявлена, а только дальше
ее не пропускаютъ господа съ синодомъ.

Наконецъ, былъ и еще одинъ свѣточь знанія, просвѣщенія и житейской
мудрости, о которомъ, изъ скромности, я думалъ было умолчать, но который,
ради исторической правды, я долженъ открыть міру. Это—Мартынъ Задека,
Брюсовъ календарь, оракулъ царя Соломона,—книги житейской мудрости, непогрѣшимые
оракулы, съ предсказаніемъ всѣхъ важныхъ событій, какъ-то:
войнъ, глада и мора—тысячу лѣтъ, и погоды на каждый день.

Мартынъ Задека былъ моимъ первымъ учителемъ и наставникомъ, послѣ
того, какъ мой старшій братъ Максимъ обучилъ меня читать «по складамъ»
на церковно-славянскомъ діалектѣ. Сколько бабъ и дѣвокъ приходило ко мнѣ
ворожить! Онѣ сами брали житное зернышко и бросали въ кругъ, замѣчая, на
какую цифру падетъ это зернышко. Мое дѣло было отыскать текстъ подъ
этой цыфрою и провѣщать по складамъ великую тайну, сокрытую въ соотвѣтствующемъ
параграфѣ. Неграмотныя бабы и дѣвки немало содѣйствовали
моему усовершенствованію въ чтеніи и въ уразумѣніи прочитаннаго, нерѣдко
подсказывая мнѣ смыслъ Задекиныхъ изрѣченій. Послѣ многихъ нащупываній,
общими силами открывали, что Задекинское «слово-у-су—добре-ерь-дь—
буки-азъ-ба» есть просто-на-просто «судьба», а «Червь-есть-че-люди-он-ло—
вѣди-вѣ-како-еръ» значитъ «человекъ».

И много личныхъ, семейныхъ и общественныхъ тайнъ было открыто
мнѣ благодаря Мартыну Задекѣ!

Десятки милліоновъ темныхъ людей проживало въ Россіи, какъ въ
мрачной тюрьмѣ, не видя ни малѣйшаго луча, ни малѣйшаго просвѣта!... И
вотъ,—въ такихъ-то условіяхъ и вырабатывалось положительное содержаніе
воли, которое хранилось въ глубочайшей тайнѣ даже отъ высшихъ административныхъ
лицъ въ имперіи.

Сами помѣщики метались, какъ потерянные, не зная правды и ея размѣровъ.
Они также жили слухами да взаимными объѣздами и совѣщаніями.
Они сами съ тревогой прислушивались къ толкамъ среди крестьянъ, и для
нихъ тоже было дѣломъ далеко не безразличнымъ, какіе слухи и мнѣнія идутъ
въ народѣ, изъ чьихъ бы устъ они не исходили—от бабъ, дѣвокъ или малыхъ
ребятъ. Это всеобщее невѣдѣніе служило неисчерпаемымъ источникомъ для
всякихъ фантазій и вымысловъ, которые люди въ концѣ-концовъ разучились
отличать отъ дѣйствительности.

Съ одной стороны, крестьяне въ своихъ требованіяхъ—или скорѣе—
желаніяхъ, шли до логическаго конца, добиваясь полной «справедливой
воли», считая безспорнымъ, что вся земля должна отойти къ крестьянамъ.

Съ другой стороны, помѣщики-крѣпостники рвали и метали по поводу
всякой поблажки крестьянамъ, предсказывая всяческіе ужасы, включительно
до полнаго избіенія помѣщиковъ крестьянами.

При полномъ отсутствіи гласности, при полномъ невѣдѣніи того, что
дѣлается и подготовляется на верхахъ, при взаимной подозрительности, установившейся
между помѣщиками и крестьянами, каждому оставалось руководиться
только слухами и предположеніями, признать невидимое какъ бы видимымъ
и чаемое и ожидаемое какъ бы настоящимъ.

Такъ поступали всѣ. Такъ поступилъ Федька, такъ поступила и Фроська.
Федька повѣдалъ намъ, его товарищамъ, горе своего отца, которое было и его
горемъ. И горе его обратилось въ радость великую, когда вопреки авторитету
караульщика дѣтскій «міръ» рѣшилъ, что весь лѣсъ тоже долженъ отойти къ
крестьянамъ.

Тоже случилось и съ Фроськой. Для нея установившіяся мнѣнія окружающихъ
получали силу законовъ. Поэтому нужно было спѣшить тотчасъ
же разсѣять возникшее несправедливое мнѣніе, пока оно не укрѣпилось. И
Фроська достигла своего.

Я указываю здѣсь на поведеніе насъ, дѣтей, но а могъ бы привести множество
примѣровъ въ томъ же смыслѣ изъ послѣдующаго періода, относящихся
уже не къ дѣтямъ, а къ цѣлымъ общинамъ и волостямъ, которыя вопреки
закону и Положенію о Крестьянахъ, несмотря на авторитетное разъясне[ніе][ніе] не какого-нибудь караульщика, а самого губернатора, подъ угрозою направленныхъ
въ ихъ грыдь штыковъ, кручали: «Бейте, мы ваши, а земля наша!..»

Такова сила объединеннаго народнаго сознанія.

VIII.

Царь.

Однако, Федьку-то съ Фроськой мы ублаготворили, а самый-то вопросъ,
изъ-за котораго весь сыръ-боръ загорѣлся, остался не только нерѣшеннымъ,
но теперь окончательно запутался. Что же теперь будутъ дѣлать господа со
своимъ, все-таки, довольно  изряднымъ хозяйствомъ? У нихъ и службы разныя,
и домъ, и садъ, огороды, гумно. Тутъ большой крестьянской семьѣ трыдно справиться.
А баринъ съ барыней и вовсе къ работѣ не привычны: ни пахать, ни
жать, ни лошадь запречь,—ничего не умѣютъ. Какъ тутъ въ самомъ дѣлѣ
быть? Одинъ бы выходъ—«помочью?..» Да гдѣ тутъ помочью обойтись! Никакъ
нельзя!

Выходило такъ, что если самому хозяйствомъ не заниматься, землю не
обрабатывать и самому не работать, то послѣ воли господамъ и жить въ
деревнѣ совсѣмъ незачѣмъ. Лучше въ городъ ѣхать, въ «писаря», али на царскую
службу поступить, чѣмъ крестьянскимъ дѣломъ заниматься. Торговать
или въ купцы записаться—тоже нейдетъ—и для господъ какъ-то безчестно,
да и занятіе для нихъ не сподручное: никогда ни покупать, ни продавать, какъ
слѣдуетъ, господа не умѣли. Прогорятъ, какъ пить дать!..

Сколько мы голову ни ломали надъ тѣмъ, какъ барскому горю помочь,—
ничего, однако, придумать не могли, пока не открыли всеотмыкающій, всеразрѣшающий
ключъ.

Этотъ ключъ предсталъ передъ нами въ образѣ «батюшки царя».

У царя есть несмѣтная царская казна. Онъ, какъ красное солнышко,
всѣхъ обогрѣетъ. Если онъ и не всевѣдущій, то все же многознающій и премудрый:
онъ все удумаетъ и разрѣшитъ, чего простымъ не дано. Онъ—добрый
и справедливый. И кто до него дойдетъ, тотъ никогда ни въ чемъ отказу не
получитъ.

Въ примѣненіи къ различнымъ случаямъ, достоинства, добродѣтели и
самый образъ царя выяснились передъ нами до нагляднаго представленія. Царь
не можетъ быть маленькимъ мальчикомъ и даже молодымъ человѣкомъ, потому
что каждый изъ насъ по себѣ зналъ, что молодость очень легкомысленна,—
и поиграть, и побѣгать захочется,—а какъ же... развѣ царь будетъ бѣгать да
играть? Какъ это можно!— Такое предположеніе казалось намъ всѣмъ настоящимъ
кощунствомъ. Царь—святой человѣкъ. А всѣ святые—старые старики.
Миколу Милостиваго мы всѣ знали. И царь непремѣнно старикъ... и сѣдой, и
съ большой бородой. Ну, тамъ сынъ,—наслѣдникъ значитъ,—тотъ, извѣстно,
помоложе будетъ.

Выяснилось даже и то, какъ Бѣлый Царь своимъ царствомъ правитъ.

Сидитъ это онъ на превышнемъ престолѣ, а справа отъ него его сынъ,—
наслѣдникъ, значитъ. А промежъ нихъ бѣлый голубокъ крылышки расправилъ.
А по бокамъ енералы да сенато́ры стоятъ и все на царя смотрятъ. Все время
молчатъ, только крылышками машутъ,—точь-въ-точь какъ на иконѣ въ церкви
написано. И что ни часъ, что ни минута, то царь во всѣ концы своего царства
своих кульеровъ разсылаетъ. Подзоветъ къ себѣ кульера и перо ему въ
шапку воткнетъ, значитъ, чтобы летѣлъ безъ удержу.

И долго спустя, будучи уже взрослымъ, при видѣ подобной картины, мнѣ
всегда вспоминалось наше милое, наивное дѣтство.

Какъ бы то ни было, слѣдуетъ отмѣтить, какъ рѣзкую, характерную
черту въ нашемъ дѣтскомъ настроеніи рядомъ со страхомъ и непріязнью по
отношенію къ помѣщикамъ было трогательное почтеніе и уваженіе къ личности
царя, доходящее до обожанія.

Откуда же мы могли проникнуться столь глубокимъ чувствомъ обожанія
и вѣры въ царя, какъ не отъ отцовъ и матерей нашихъ? Вѣра въ царя, надежда
на царя вносила въ крестьянскую массу миръ и успокоеніе. Съ этими чувствами
къ царю наше поколѣніе вошло въ 60 и 70 годы, и только благодаря
силѣ этихъ чувствъ отъ крестьянъ съ одинаковой легкостью долго отскакивали
и казенныя разъясненія «воли» чиновниками, и пропаганда революціонеровъ.

IX.

Натуральное хозяйство.

Здѣсь я позволю себѣ отмѣтить еще одно очень существенное обстоятельство,
надъ которымъ мнѣ приходилось не разъ останавливаться, чтобы уяснить
себѣ: почему въ нашу дѣтскую голову ни разу не приходила мысль о выкупѣ
или о какой-нибудь дрыгой формѣ денежнаго вознагражденія или денежной
помощи обиженнымъ помѣщикамъ?

Что взглядъ на землю, какъ на вещь, которой грѣшно торговать, дѣйствительно
существовалъ среди крестьянъ,—это вѣрно. Но самъ этотъ взглядъ
вытекалъ изъ болѣе общаго воззрѣнія крестьянъ на извѣстныя формы общественнаго
хозяйства,—въ томъ смыслѣ, что крестьянская масса
того времени не знала иного хозяйства, кромѣ натуральнаго.
Купля и продажа лежала внѣ предѣловъ крестьянскаго
хозяйства. Продаютъ и покупаютъ только купцы, торговцы—люди,
ничего общаго съ крестьянствомъ не имѣющіе. Это ихъ дѣло жить отъ денегъ
и деньгами. Крестьянинъ знаетъ единственный способъ пріобрѣтенія и отчужденія—
обмѣнъ человѣческаго труда въ формѣ продуктовъ, Яснаго представленія
о наемномъ трудѣ, о денежномъ хозяйствѣ тогда еще не было. Многіе
фабрики и заводы того времени держали своихъ рабочихъ тоже на положеніи
крѣпостныхъ, и всѣмъ казалось,—даже этимъ фабричнымъ и заводскимъ рабочимъ,—
что какъ только откроется воля, они тотчасъ же бросятъ свои фабрики
и заводы и заживутъ крестьянской самостоятельной жизнью, заведутъ
свое самостоятельное хозяйство.

Денежнаго хозяйства, капиталистическаго производства,—съ его детальнымъ
подраздѣленіемъ труда, съ спеціализированными рабочими, лишенными
самостоятельности и какого бы то ни было интереса къ предпріятіямъ,
въ которыхъ они заняты, и превращенными въ отдѣльные зубцы сложнаго
механизма,—тогда еще не было даже и въ поминѣ. Тогда всякая семья работала
на себя, производила продукты для своего потребленія, а не на продажу.
Городъ, рынокъ, базаръ или ярмарка были лишь необходимымъ дополненіемъ,
—придаткомъ къ крестянскому хозяйству, и сами деньги представлялись
исключительно какъ средство обмѣна, въ тѣхъ случаяхъ, когда нельзя
пріобрѣсти нужную вещь путемъ непосредственнаго обмѣна на
продукты своего труда. Крестьянская семья кормила, одѣвала и обувала
себя своимъ собственным трудомъ. Крестьяне въ лѣсу драли лыки для лаптей
и лубки для телѣгъ и саней, для выдѣлки берестяныхъ бураковъ, или тужовъ,
рѣшетъ, коробовъ, и т. п., добывали мочала для рогожъ и веревокъ; шерсть
отъ овецъ и барановъ давала верхнюю одежду ленъ, поско[?]ь и конопля
давали всякаго рода матерію для нижняго платья и бѣлья.

Всѣ обязательства къ помѣщику выполнялись натурой или «барщиною»,
т. е. обязательнымъ трудомъ на барина. Крестьянки приносили барину натурой
часть добытыхъ продуктовъ,—яицъ, пряжи, холста, грибовъ, ягодъ, и т. п.
Тѣмъ же способомъ расплачивались крестьяне съ попомъ и причтомъ, съ мѣстными
писарями и живописцами, съ цыганами и цыганками и съ проѣзжими
торговцами—«кошкадавами», изъ коихъ послѣдніе уже своимъ обычнымъ крикомъ
по селу обнаруживали лучше всего характеръ своей профессіи:

—Эй, вы, бабы, дѣвки молодыя!.. Идите, хлѣба несите, денегъ не трясите!...
Чашки, ложки мѣнять на кошки!...»

И дѣйствительно, огромная часть кошекъ на селѣ становилась жертвою
натуральнаго хозяйства.Въ дѣйствительности, господствовавшее натуральное хозяйство для своего
прогрессивнаго развитія требовало спеціальных условій и создавало особую
психологію въ рабочихъ массахъ и въ цѣлой странѣ. Оно требовало жизни
большими семьями, большими селами, общиннаго владѣнія землей, развитія
артельнаго труда, развитія, производства на кооперативныхъ началахъ, превращенія
частныхъ хозяйствъ въ коллективныя и простыхъ—въ болѣе сложныя
путемъ федерированія ихъ снизу вверхъ, переходя послѣдовательно отъ семейнаго
къ общинному, волостному, земскому, областому и общенаціональному.

Поэтому, передача земли въ руки частныхъ лицъ, неспособныхъ жить
трудами рукъ своихъ, признаніе земли частной собственностью помѣщиковъ
или выкупъ ея у помѣщиковъ,—все это никакъ не вязалось съ глубоко укоренившимися
взглядами крестьянъ на сустему общественнаго хозяйства, логически
вытекавшими изъ практики натуральнаго хозяйства.

Идея «жить трудами рукъ своихъ» вышла, несомнѣнно, изъ нѣдръ натуральнаго
хозяйства, какъ и идея о грѣховности торговать землей. Великое
моральное, лежавшее въ основѣ, начало этой идеи, въ примѣненіи къ отдѣльной
личности и въ системѣ денежнаго хозяйства вело и нерѣдко приводило
людей къ абсурду, къ узкому индивидуализму, къ анархизму, — такъ какъ
даже при господствѣ натыральнаго хозяйства въ настоящее время не только
отдѣльный человѣкъ, но и семья и цѣлая община не въ силахъ жить
трудами рукъ своихъ. Для этого нужна обширная кооперація людей.

Между тѣмъ, люди, односторонне захваченные моральнымъ началомъ
этой идеи «жизни трудами рукъ своихъ», ударились впослѣдствіи въ «бого-человѣчество»
и «толстовство», бросившись создавать коммунистическія трудовыя
колоніи въ Америкѣ и въ Россіи. Они равно не терпѣли денегъ...

И мы, дѣти, склонны были скорѣе примириться на томъ, что крестьяне
обяжутся давать и доставлять барину дрова міромъ, и отбывать службу кучера,
садовника или повара натурой, чемъ переводить земли и эти службы на
деньги и устанавливать за нихъ выкупъ. Деньги считались очень рѣдкой и
дорогою вещью,—«дороже своего горба».

(Окончаніе следуетъ).Отдѣлъ историко-географическій.

История

Мемуары.

Е. Е. Лазаревъ.

Освобожденіе крестьянъ.

Часть четвертая

Воля.

I.

Манифестъ.

Манифестъ 19 февраля 1861 года, какъ извѣстно, составлялся довольно
долго: онъ писался, исправлялся, переписывался, въ него вносили новыя поправки,
и въ концѣ-концовъ изъ-подъ великопостнаго пера митрополита Филарета,
который былъ ярымъ противникомъ освобожденія крестьянъ, манифестъ
вышелъ такой туманной и вычурной редакціи, что пониманію широкихъ народныхъ
массъ оказался совершенно недоступнымъ.

Слушая въ церкви или на сходѣ Манифестъ 19 февраля, крестьяне, рѣшительно
ничего не понимали. Требовались тотчасъ же комментаторы, истолкователи,
переводчики... Отсюда и безконечная путаница при взаимной подозрительности
между «господами» и «мужиками», на которыхъ была раздѣлена
вся тогдашняя Россія.

Всѣ—и крестьяне, и дворяне, и вся Россія—говорили о «волѣ», о
«вольных» крестьянахъ, и такъ и понимали въ первое время всякую бумагу,
исходящую отъ престола или отъ правительства, и вдругъ черезъ нѣкоторое
время крестьяне узнаютъ, что ихъ изъ «вольныхъ» переименовали во «временно-обязанныхъ».
Одно это обстоятельство впослѣдствіи порожддало множество
недоразумѣній.

II.

Наканунѣ.

Когда читали и читали ли у насъ въ церкви Манифестъ 19 февраля, я
рѣшительно не помню. Если и читали, то въ церковь я попасть, очевидно, не
могъ и можетъ быть поэтому о чтеніи Манифеста въ церкви ничего не помню.
Ясно, что никакой особой сенсаціи чтеніе въ церкви не вызвало. Зато я помню
гражданское, такъ сказать, провозглашеніе воли, сдѣланное какимъ-то чиновникомъ
въ мундирѣ, ѣздившимъ изъ села въ село. Читалъ ли онъ Манифестъ
или какую-нибудь другую бумагу, сказать не могу. Волненіе вызвано было
не содержаніемъ прочитаннаго документа, а съ одной стороны предшествовавшимъ
настроеніемъ и ожиданіемъ объявленія воли, и съ другой—тѣми простыми
и ясными словами, съ которыми чиновникъ обратился къ крестьянамъ,
поздравляя ихъ съ царской милостью и съ данной «волей».

Наканунѣ этого знаменательнаго дня, рано утромъ съ барскаго двора
разнесся слухъ, что «завтра» пріѣдетъ какой-то начальникъ «объявлать волю
крестьянамъ». И дѣйствительно, днемъ староста получилъ приказъ: на завтра
собрать сходку на барскомъ дворѣ, утромъ, до обѣда, для чего и долженъ извѣстить
крестьян своевременно.

Отправились десятскіе съ подожками стучать подъ окнами: «Эй, Сидоръ!..
Иванъ!.. Тетка Акулина!.. Завтра утромъ на барскій дворъ!.. будутъ
волю объявлять!..»

Нѣтъ, то не подожекъ стучалъ, то гудѣлъ соборный колоколъ подъ каждымъ
окномъ!..

При первомъ же ударѣ подъ окномъ, словно электрическая искра пролетѣла по всему селу...

... Давно уже у всѣхъ звенитъ въ ушахъ: «Эй!.. завтра волю объявлять!..» Съ каждымъ новымъ дворомъ перемѣнялись только имена домохозяевъ,
во всемъ остальном подожекъ гудѣлъ попрежнему, какъ колоколъ,
все сильнѣе и короче: «Эй!.. Завтра воля!.. Завтра воля! воля! воля! воля!..»

—Воля!.. прокатилось по всему селу.

И хотя многіе домохозяева встрѣчали десятника самолично, стоя на
улицѣ, у калитокъ и воротъ своихъ домовъ, но на этотъ разъ десятникъ, не
обращая на это вниманія, подходилъ къ окну и формально стучалъ, называя
одного изъ старшихъ членовъ семьи, безъ различія возраста и пола.

Къ строгому выполненію своихъ обязанностей десятника побуждала
все возрастающія вокругъ него толпа ребятъ, изъ коихъ многіе забѣгали далеко
впередъ отъ десятника, предваряя его пришествіе и обовѣщая домохозяевъ
заранѣе о радостомъ событіи. Возвратившись назадъ и сопровождая
десятника, мы вновь останавливались вмѣстѣ съ нимъ у каждой избы и въ
сотый разъ съ неослабнымъ вниманіемъ выслушивали его пѣвучіе призывы,
нерѣдко подсказывая ему имена наличныхъ членовъ домохозяйства.

— Ахъ, дѣвоньки!.. Ахъ, бабыньки!.. Воля, слышь, завтра объявится!..
въ сотый разъ сообщали другъ другу всѣмъ извѣстную новость дѣвки и бабы.

—Дунька, а Дунька!.. Что это Иванъ съ подожкомъ ходитъ?.. Аль нарядъ
какой?... спрашиваетъ глухой, весь трясущійся дѣдъ свою правнучку.

— Волю, дѣдушка, объявлять будутъ!.. На сходку наряжаютъ!.. кручитъ
изъ всѣхъ силъ Дунька на ухо старику.

— Какъ волю?.. чего волю?.. Что ты зря болтаешь... Дурочка!.. Чего
ты врешь?.. Дѣдушку обмануть хочешь?..

— Нѣтъ, дѣдушка!.. Вотъ те крестъ, взаправду!..

—Дурная ты!.. Ишь, чего выдумала!..—заходил ходуномъ старикъ
отъ усиленной тряски.—Подь, покличь ко мнѣ Гараську!... Право, дурная...

И старикъ до тѣхъ поръ не могъ успокоиться, пока его сынъ, шестидесятилѣтній
Гараська, не подтвердилъ сообщеніе дѣвочки.

Короче сказать, настроеніе крестьянъ наканунѣ «объявленія воли» было
приподнятое, необычное, но сдержанное и до нѣкоторой степени тревожное.
Каждый съ утра до ночи былъ занятъ какой-нибудь работой, которая мѣшала
настроенію села вылиться въ какую-нибудь общую внѣшнюю форму.

А къ вечеру проявилось даже неудвольствіе, когда узнали, что по приказу
съ барскаго двора сдѣланъ большой нарядъ подводъ для отвозки хлѣба за
15 вер. на барскую мельницу.—Небольно, чай, къ спѣху... Для такого-то дня можно бы и отложить,—
говорили недовольные.

III.

Безъ заглавія

Тихо спустилась на село и медленно пролетала по нему мягкая, теплая,
темная и трепетная ночь...

IV.

Утромъ.

То было въ благодатное время, когда изъ всего поднебеснаго пространства
я зналъ только три страны свѣта: восходъ, закатъ и полудни; когда
я не зналъ еще, что существуютъ разные годы и разные мѣсяцы въ году; когда
я уже зналъ, однако, всѣ четыре времени года: весну, когда не очень жарко,
лѣто, когда очень жарко, осень, когда не очень холодно, и зиму, когда
очень холодно, и можно кататься на салазкахъ.

То было въ то безмятежное время, когда изъ семи дней въ недѣлѣ я
знал только три: воскресенье,—потому что праздникъ, среду и пятницу,—
потому что въ эти дни хамъ не давали ничего скоромнаго: ни мяса, ни яицъ,
ни молока. Лишь много спустя къ этому присоединился понедѣльникъ,—потому
что это былъ «тяжелый день». Но мы, дѣти, не знали порядка ихъ слѣдованія
и покорно относились, когда хамъ смѣняли рубашку или мыли голову и
когда намъ ставили на столъ то кашу съ молокомъ, то картошку съ постнымъ
масломъ или квасъ с кислой капустой, съ хрѣномъ, съ рѣдькой и солеными
арбузами или огурцами. Хлѣбъ разрѣшалось ѣсть ежедневно, а посему онъ и
не представлалъ для насъ ничего поучительнаго.

День разбивался на три главныя упряжки: завтракъ, обѣдъ и ужинъ.
Ночь предназначалась для того, чтобы додѣлать то, что люди не успѣли сдѣлать
днемъ;—а остатокъ оть сего шелъ на сонъ, на отдыхъ и на всѣ прочія
удовольствія.

Пришла ранняя весна. Снѣгъ сошелъ съ полей. Было сухо и тепло.

И вотъ, въ памятное утро того великаго дня сама природа, глядя на людей,
распустилась широкой улыбкой. Когда красное, красное солнце, еще
неумытое и не совсѣмъ причесанное, продрало глаза и бросило бѣглый взглядъ
на наше село,—всѣ, и старъ и младъ,—всѣ, кто могли стоять на ногахъ или
на четверенкахъ, уже стояли, двигались, копошились...

Вся скотина на селѣ, ждавшая своего выгона въ стадо, грудные младенцы
и ихъ матери—каждый по своему—громко славили наступающее утро.

И мы съ сестренкой еще до восхода солнца вышли на дворъ и умылись—
или скорѣе—намочили лицо холодной водой изъ вусѣвшаго на дворѣ чугуннаго
рукомойника съ двумя носиками. Добрая мама тщательно «разодрала» намъ
«космы», своей большой деревянной гребенкой, предназначенной для расчески
кудели, послѣ чего наши головы неожиданно приняли праздничное настроеніе.

Едва мы успѣли окончить свой утренній туалетъ, какъ вдоль улицы
брызнули первые лучи восходящаго солнца. Мы тотчасъ же бросились изъ избы
на улицу.

Словно по уговору, одинъ за другимъ изъ калитокъ разныхъ дворовъ
стали появляться русыя и бѣлыя, какъ ленъ, головки нашихъ товарищей,
мальчиковъ и дѣвочекъ.

Быстро всѣ сошлись и спѣлись по всей улицѣ. Было рѣшено тотчасъ
послѣ завтрака всѣмъ ребятамъ идти къ барскому двору и—если можно—заранѣе
занять на немъ всѣ щели, углы и закоулки.

Сговорившись, всѣ разошлись по домамъ, гдѣ матери и взрослые, въ
свою очередь, торопились ранѣе обыкновеннаго покончить свои утреннія работы,
чтобы быть свободными и идти на барскій дворъ.

Настроеніе у всѣхъ было возбужденное. Работа исполнялась быстро, но
машинально: она не захватывала души: всѣ мысли и чувства рвались къ барскому
двору.

V.

Мимолетная тучка.

Кое-гдѣ сердито скрипѣли и хлопали ворота, пропуская лошадей, запряженныхъ
въ телѣги съ пустыми мѣшками, цыковками, пологами и войлоками.
То выѣзжали въ нарядъ на барщину тѣ недовольные, которые въ столь
торжественный день должны были ѣхать за пятнадцать верстъ на барскую
мельницу.

Они рвали и метали... ругали лошадей, ругали семейныхъ, ругали приказчика
и барина, ругались межъ собой. Никто не думалъ унимать ихъ, потому
что при первой просьбѣ «ругаться и кричать потише», они только «раскрывали
ротъ шире варежки» и костили всѣхъ безъ разбору. Большинство изъ нихъ
были еще молодые парни. Степенные люди уговаривали ихъ ѣхать безпрекословно.
«Можетъ быть въ послѣдній разъ изъ подневольки-то, — утѣшали
они:—воля все равно не уйдетъ отъ васъ».

Мало-по-малу привычка къ работѣ взяла свое; физическое напряженіе
при насыпкѣ хлѣба, необходимость удѣлять нѣкоторое вниманіе въ процессѣ
самой работы,—все это отвлекало горькія мысли отъ больного вопроса, и
вносило успокоеніе, такъ что въ концѣ-концовъ образовался довольно длинный
обозъ, который и двинулся изъ села.

Только одинъ изъ недовольныхъ возчиковъ ни на одну минуту не могъ
успокоиться. То былъ мой двоюродный братъ, Петруха, по прозванію Сухланка.
Проѣзжая по селу, онъ все время продолжалъ кричать и ругать приказчика
за то, что тотъ распорядился «гнать» людей въ такой день; а своихъ товарищей—
за то, что они согласились ѣхать на мельницу.

— Тише, ты, Петруха!.. Не дери такъ глотку... Вѣдь, на барскомъ дворѣ
слыхать, какъ ты ихъ костишь. Смотри, послѣ не покаяться бы...

— А мнѣ плевать!.. ступай, донеси кому хочешь. Скажи ему, душегубу:
когда-нибудь захлебнется онъ нашими слезами!...

Это обстоятельство сначала сильно обезкуражило оставшихся въ селѣ.
Но мало-по-малу первое впечатлѣніе изгладилось, и передъ всѣми встала одна
и та же мысль:

Вѣка терпѣли!.. потерпимъ еще. То въ корчахъ и въ злобной агоніи умираетъ
одряхлѣвшій крѣпостной строй!.. Еще нѣсколько часовъ, и—миръ
праху его!.....

И вся эта тревога, какъ мелкая рябь на поверхности большой рѣки,
появившаяся отъ набѣжавшаго вѣтерка, вновь замѣнилась стеклянной поверхностью,
и широкая, и глубокая рѣка неудержимо несла все дальше и
дальше къ открытому морю свои могучія воды.

VI.

На барскомъ дворѣ.

Нашъ ребячій завтракъ совершался обыкновенно у всѣхъ по одной и
той же системѣ. Послѣ утренняго сборища на улицѣ, мы расходились всѣ по
домамъ, какъ разъ къ тому времени, когда хлѣбъ вынимается изъ печей. Если,
благодаря увлеченію игрой, мы пропускали торжественный моментъ выниманія
хлѣба изъ печки, то матери или сами, или посылали кого-нибудь изъ
семьи—кликнуть ребятъ «завтракать». Если, проголодавшись, мы прибѣгали
домой раньше времени, то терпѣливо ждали, стоя у печки, когда мать начнетъ
вынимать лопатой хлѣбъ.

Только что вынутый изъ печки хлѣбъ нельзя ѣсть, потому что очень
горячъ и обдаетъ лицо паромъ, какъ кипяткомъ... Когда мы были очень голодныи начинали хныкать, глядя на горячіе «пироги», мать спѣшила остудить
хлѣбъ, разрѣзавъ его крестъ-на-крестъ на четыре горбушки. Получивъ,
затѣмъ, каждый по ковригѣ хлѣба, мы всѣ выбѣгали на улицу и тамъ ѣли въ
компаніи и на виду у всѣхъ. Здѣсь каждый старался показать свой товаръ
лицомъ, поддержать репутацію своего хозяйства и честь хозяйки дома. Здѣсь
мы узнавали,—у кого что пекли, у кого изъ хозяекъ удались хлѣбы, у кого
«закисли», или «плохо поднялись», у кого былъ пшеничный, у кого ржаной и
у кого «мѣшанка».

На этотъ разъ все шло ускореннымъ темпомъ: раньше протопились печи,
раньше вынуты хлѣбы. Схвативъ по ковригѣ горячаго хлѣба, каждый изъ насъ
спѣшилъ на улицу, а съ улицы на барскій дворъ. Около воротъ барскаго двора
уже виднѣлись маленькіе бродяги съ другихъ концовъ улицы,—и также съ
ковригами и ломтями хлѣба въ рукахъ.

Когда мало-по-малу насъ набралась изрядная артель, мы стали дѣлать
рекогносцировки и заглядывать внутрь обширнаго двора. Направо, въ углу
и въ глубинѣ двора, близъ каменной конюшни, были кучей сложены бревна.
Пошептавшись другъ съ другомъ, мы, одинъ по одному, стали пробираться по
двору къ этимъ бревнамъ. Подобно стаѣ воробьевъ или скворцовъ, мы скоро
густо облѣпили бревна со всѣхъ сторонъ. По двору проходило много людей,—
дворовыхъ и крестьянъ, мужчинъ и женщинъ,—всѣ насъ видѣли, но никто не
ругалъ, никакихъ замѣчаній не дѣлалъ, и мы стали смѣлѣе, стали бѣгать и
гоняться другъ за другомъ.

Во время погони одинъ малецъ, спасаясь отъ другого, пытался укрыться
за проходившей мимо него женщиной, несшей обѣими руками крынку молока.
Нападающій, желая схватить свою жертву, толкнулъ женщину такъ, что она
пролила немного молока на свой передникъ.

Женщина остановилась, посмотрѣла на крынку, на свой передникъ и
потомъ на всѣхъ насъ, объятыхъ ужасомъ. Она была, очевидно, очень добрая
женщина, потому что, увидѣвъ нашъ необычный испугъ и догадываясь,
зачемъ мы пришли, она ограничилась только ласковымъ замѣчаніемъ:

— А вы, ребятки, потише... Сидите смирно, а то, пожалуй, васъ и со
двора выгонятъ.

Сказала и ушла во флигель. Мы всѣ признали ея замѣчаніе совершенно
основательнымъ и потому нѣкоторое время сидѣли смирно, боясь двигаться. Потомъ...
молодость взяла свое... — и мы мало-по-малу вновь одерзѣли. Одинъ
толкнулъ другого локтемъ, а тотъ ему отвѣтилъ цѣлымъ плечомъ; первый пустилъ
въ дѣло кулакъ, но, опасаясь усиленнаго возмездія со стороны другого,
рѣшилъ уклониться отъ удара и удрать безнаказанно. Расчеты оказались невѣрными:
потерпѣвшій рѣшилъ во что бы то ни стало оставить послѣднее слово за
собою, и началась снова погоня. На этихъ глядя, принялись и другіе. Началась
шумная возня.

Только что мы стали было во вкусъ входить, бѣгая другъ за другомъ,
как видимъ: изъ того флигеля, куда скрылась женщина съ крынкой молока,
вышелъ пожилой человѣкъ изъ дворовыхъ. Медленно направляясь въ нашу
сторону, онъ видѣлъ, какъ мы всѣ перепугались, съежились и какъ бы
застыли, затаивъ дыханіе. Проходя мимо насъ, какъ будто по своему дѣлу, онъ
остановился, ласково такъ посмотрѣлъ на насъ и еще того ласковѣе сказалъ:

— Ну, что, старички, небось, волю слушать пришли?.. Что же,—доброе
дѣло, что пришли. Только раненько, пожалуй... Долго ждать придется. Начальникъ
еще не пріѣхалъ. А, впрочемъ, коль не скучно,—ждите... Чего вамъ
дѣлать-то... Играйте, никого не бойтесь: ни приказчика, ни самого барина.
Только одного, ребятки, остерегайтесь: какъ бы Азей не пришелъ. Знаете
Азея?.. Лохматый такой, съ большой бородой? Вы, чай, знаете его карахтеръ-то?..
Всѣмъ человѣкъ ничего, а вотъ ребятъ кучей видѣть не можетъ...
все ему скворцы мерещутся... Какъ только увидитъ кучу ребятъ, сейчасъ у
него глаза кровью наливаются, словно собака взбѣсится, и первымъ дѣломъ—
на четвереньки становится. Мы эту манеру его давно ужъ знаемъ. Какъ
только встанетъ на четвереньки, мы, вотъ и взрослые, и то поскорѣе давай
Богъ ноги. Потому что въ бѣшенствѣ-то,—сами понимаете,—человѣкъ не
помнитъ ничего: либо укуситъ, либо палкой, либо топоромъ, а то изъ ружья
убьетъ. Вотъ, на случай, его поостерегайтесь. А такъ—ничего... Играйте,
ребятки, на здоровье. Онъ, можетъ быть, сегодня и совсѣмъ не придетъ...

Сказалъ и пошелъ себѣ потихоньку дальше. А у насъ у всѣхъ ужъ
морозъ по кожѣ деретъ... Сидимъ да по сторонамъ озираемся,—нейдетъ ли
Азей. Кто ни пройдетъ с бородой, а намъ ужъ Азей представляется. Убѣжать
бы поскорѣй!.. да кучей-то опять нельзя: а вдругъ Азей попадется!..

Такъ мы тѣмъ же порядкомъ, по одному да по двое, тихонько да полегоньку
вдоль стѣнки да къ воротамъ. И каждый все думаетъ: пронеси ты,
Господи, только за ворота, на улицу... А тамъ и Азей не страшенъ...

Жутко было первымъ-то идти въ одиночку... Ну, да и тѣмъ, что принуждены
были оставаться и ждать своей очереди,—тоже не слаще было!..

Ничего, однако... Посчастливѣло,—благополучно до дому добрался. Разсказываю
про нашу неудачу мамѣ. А она:

— Это,—говорить,—кто-нибудь пошутилъ надъ вами. У Азея только
борода страшенная, а самъ-то онъ добрый. Вѣдь, онъ тебѣ дядей доводится.
Глупый ты... зачѣмъ онъ тебя будетъ кусать да убивать?

Однако, меня это мало успокоило. Хоть онъ мнѣ и дядя,—думаю себѣ,—
а все-таки зачѣмъ же на четвереньки-то становится?.. Нѣтъ, ужъ лучше
подальше отъ него.

Такъ изъ насъ, ребятъ, въ этотъ день внутрь барскаго двора никто и
не пошелъ.

Но волю слышать попрежнему страшно хотѣлось.

VI.

Объявленіе воли.

Давно прозвенѣли колокольчики, давно бѣшено пронеслась тройка, давно
ужъ валилъ народъ со всѣхъ сторонъ, направляясь къ барскому двору, который
былъ давно ужъ наполненъ народомъ. Внутренность двора была занята
больше стариками и взрослыми мужиками. Молодежь и ребята стояли позади
воротъ и внъ двора, прижавшись плотной массой къ низкой каменной стѣнѣ
съ высокой деревянной рѣшеткой. Почти всѣ старухи, бабы, дѣвки и дѣти,
стоявшія внутри двора, принадлежали къ семействамъ дворовыхъ людей.
Здѣсь же, за оградой, любознательное человѣчество, въ концѣ концовъ, выстроилось
приблизительно въ такомъ порядкѣ: около самой рѣшетки—дѣти,
мальчики и дѣвочки, вмѣстѣ со старухами; дальше слѣдовали дѣвки-невѣсты,
молодухи, пожилыя бабы и позади—молодые парни, которые переходили съ
мѣста на мѣсто или залѣзали на крыши амбаровъ, откуда только и можно было в
видѣть барскій дворъ.

Что касается до насъ, дѣтей, то мы вскорѣ уступили свое мѣсто однѣмъ
старухамъ, взобравшись сами на каменную стѣнку и облѣпивъ густымъ живымъ
плющемъ всю деревянную рѣшетку. При такой диспозиціи нашей всѣ
надежды остального, стоявшаго за нами человѣчества—бросить хоть разъ
бѣглый взглядъ во внутренность двора—совершенно исчезли. Задніе ряды лишь
по движеніямъ и возгласамъ переднихъ догадывались о происходящемъ
во дворѣ.

Вскорѣ, однако, какъ-то само собой установился особый способъ сообщенія
переднихъ рядовъ съ задними, какъ во дворѣ, такъ и внѣ его—въ
формѣ мѣтко брошеннаго слова или краткой фразы, характеризующихъ
положеніе дѣлъ. Эти слова, начинаясь у крыльца, передавались дальше, чисто
машинально, какъ восковыя свѣчи въ церкви передаются къ иконамъ. По
этому, своего рода безпроволочному телеграфу, уже доносились вѣсти:  «Самоваръ
[по????]!» «Чай кушаютъ?..» «Отпили!..» «Закуску понесли!..»В ожиданіи дальнѣйшихъ новостей молодежь принималась шушукаться,
подталкивать другъ друга, кой-гдѣ прорывался даже смѣхъ, быстро
заглушавшійся, однако, строгими окриками со стороны старыхъ и пожилыхъ
людей. Очевидно, въ общемъ настроеніе было молитвенное, какъ въ церкви
или на открытомъ воздухѣ при подъемѣ иконъ.

Во время этого томительнаго ожиданія и произошла упомянутая выше
перетасовка стоявшей за рѣшеткой публики. Парни не хотѣли стоять, ничего
не видя, и удалялись въ задніе ряды на просторъ, образуя тамъ однородную
компанію. Мы, ребятишки, остались по сосѣдству со старухами и подъ ихъ
надзоромъ.

Бабушка Аксинья, опираясь на клюку, неотступно держала другой
рукой за ногу свою внучку Ѳеньку, влѣзшую рядомъ со мной на рѣшетку. Какъ
вскорѣ оказалось, это единеніе руки съ ногою объяснялось не одними родственными
чувствами, боязнью, какъ бы Ѳенька не сорвалась съ рѣшетки;
бабушкина руки очень часто и довольно сильно дергала внучкину ногу, желая
допытаться отъ нея, что дѣлается внутри двора.

— Ѳенька, а Ѳенька!.. Что, видно что-нибудь?.. Ты на крыльцо-то глянь,
на крыльцо...

— Нѣтъ, бабушка,—ничего не видать. Крыльцо пустое... только
мужики... которы въ шапкахъ, которы безъ шапокъ стоятъ,—сообщаетъ
Ѳенька.

— Это, знать, дворовые... въ шапкахъ-то,—внушала внучкѣ бабушка.

— Ты бы пресѣла, бабушка Аксинья... Долго ждать-то... устанешь.
Твое дѣло старое, гдѣ тутъ тебѣ выстоять. А то лучше бы домой шла,—
говорили молодые.

— Послушать-то хотѣлось бы, коли довелъ Богъ дожить.

— Услышишь и дома, мы твою долю тебѣ целикомъ принесемъ.

— Вамъ все смѣшки да хахиньки, ребята... А мнѣ самой хотѣлось бы
послушать, пока Господь уши не заложилъ,—защищалась старуха.

— Да что ужъ тутъ, баушка, грѣха таить... Если по совѣсти сказать...
Ну, на что тебѣ воля теперь?.. Вѣдь, все равно скоро помирать придется,—
подзадоривалъ старуху молодой шутникъ.

— Христосъ съ тобой!.. Что ты говоришь... Не очень-то, парень,
фыркай... Никно не знаетъ, что у Бога-то въ книгѣ живота написано. Никто
не знаетъ, кто изъ насъ до завтра доживетъ... Такъ-то... А къ тому же и не
о себѣ хлопочу... Вотъ этихъ жалко. Ты не знаешь, сколько ихъ у меня?—и
она указала на внучкину ногу.

— Ты иди, прежде молоко на губахъ оботри, да тогда и приходи зубоскалить,—
вступились за бабушку Аксинью другія старухи.

— Чай, Аксинья-то твоему отцу въ баушки годится, а ты
зубы скалишь...

— Богъ съ нимъ... Богъ съ нимъ,—говорила удовлетворенная старуха,
и вновь задергала ногу своей внучки.

— Ѳеня!.. Ѳеня!.. Скоро ли?..

— Видно, скоро, баушка... «Откушали», баютъ.

— Ну, слава тебѣ, Господи!..—шепчетъ старуха.

— Выходятъ!.. Должно быть, выходятъ!.. Всѣ шапки сняли!..—раздаются
голоса съ рѣшетки.

Словно по командѣ, всѣ головы мужчинѣ обнажились и на улицѣ, и даже
на площади; а женщины начали креститься.

—Одинъ баринъ!.. Только одинъ!.. Съ бумагой!..—вновь раздались
сдавленные голоса съ рѣшетки.

— Ѳенька!.. Ѳенька!.. Чей баринъ?.. Нашъ баринъ?..

— Нѣтъ, баушка, другой, чужой!.. Толстый...

— На крыльцѣ чужой баринъ!.. Одинъ!.. С бумагой!..—покатилась
дальше отъ рѣшетки къ площади Ѳенькина версія.

— Читаетъ!..—гремѣла рѣшетка.

— «Крестись, православные!..»—прокатилась вѣсть отъ крыльца.

Всѣ пали на колѣни и крестились, глядя на церковь и на небо.

Потомъ поднялись, и настала таинственая тишина!.. Масса народа, и
ни единаго звука!.. ни малѣйшаго шума!.. Только время отъ времени галки и
грачи нарушали воцарившуюся тишину, и тѣмъ лишь рѣзче подчеркивали
великое таинство, совершавшееся въ сердцахъ людей въ этотъ чудный
моментъ.

Продолжительное молчаніе, напряженные нервы, не улавливавшіе никакого
содержанія, утомили людей. Наружные вновь стали взывать къ рѣшеткѣ,
прося какихъ-нибудь свѣдѣній со двора.

— Ѳенька, а Ѳенька!.. Что тамъ идетъ?..

— Читаетъ, все читаетъ, баушка,—отвѣчаетъ Ѳенька.

— А народъ-то какъ?—на ногахъ или на колѣняхъ стоитъ?..

— На ногахъ, баушка.

— Ужъ долго больно, чего-то...—ворчитъ старуха.

— А ты, баушка Аксинья, волю-то не укорачивай... Чѣмъ дольше,
тѣмъ, значитъ, воля больше... Устала, знать? Говорили, вѣдь, тебѣ; домой бы
шла,—подшучивалъ тотъ же молодой зубоскалъ.

На этотъ разъ положеніе бабушки Аксиньи было довольно щекотливое,
и ни одна изъ старухъ не поддержала ее.

Но вотъ какой-то протяжный, тяжелый и глубокій вздохъ вдругъ вырвался
словно изъ-подъ земли и пронесся по всему двору.

— Вольные!.. Вольные!.. Мы вольные!..

— Ѳенька!.. Ѳенька!.. Что такое?.. Что кричатъ?.. Зачѣмъ кричатъ?..—
дергала немилосердно бабушка Ѳенькину ногу.

Наружные съ жадностью ждали разъясненій отъ рѣшетки.

— Кончилъ читать, бабушка... Бумагу сложилъ. Чего-то мужикамъ говоритъ...
Всѣ на колѣни пали... Богу молятся!..

— Кончилъ!.. Кончилъ!..—кричала рѣшетка.

— Ушелъ въ домъ!..—дополняла она.

И вскорѣ изъ пасти широкихъ барскихъ воротъ повалила толпа на
улицу, на площадь.

Наружные подхватывали «очевидцевъ», отводили ихъ съ пути человѣческаго
потока и принимались разспрашивать, особенно—тѣхъ, которые похвалялись,
что стояли поблизости отъ крыльца.

Около одного завѣдомаго грамотея, прошедшаго всю церковно-славянскую
азбуку и умѣвшаго читать псалтырь по покойникамъ, собралась на площади
огромная толпа, обступившая его кольцомъ. Всѣ съ жадностью прислушивались
къ его словамъ, не исключая и тѣхъ, кто самъ был «очевидцемъ».

— Вотъ, значитъ, вышелъ это царскій начальникъ и началъ читать
царскую грамоту.

— А чего въ грамотѣ-то?..—слышались нетерпѣливые голоса.

— Да все насчетъ воли, все насчетъ воли... И то, и се.... Все, значитъ,
про наше житье говорится. Всего-то и не пересчитать... Сами видѣли, какъ
долго читалъ... А только, значитъ, дочиталъ все до конца... Сложилъ грамоту
да и говоритъ.

— Ну,—говоритъ,—православные мужички. Теперь ужъ я отъ себя
васъ всѣхъ поздравляю съ царской милостью. Молите Бога за здоровье Царя-
Государя, потому что теперь вы стали вольные. А насчетъ того, какъ дальше
жить, то Царь-Государь вамъ особое положеніе прислалъ. Всѣ обчества по всей
Расеѣ его получатъ. Получите и вы. А пока, — говоритъ, — съ Богомъ,
по домамъ!..

—Какъ?!. Начальникъ такъ и сказалъ, что мы теперь вольные?—вновь
переспрашивали наружные.— Да! да!.. Это правда!.. Вѣрно!.. Точно!—кручали очевидцы, подтверждая
сообщенія разсказчика.—Всѣ слышали!.. Такъ прямо и сказалъ: Поздравляю,
говоритъ. Молитесь за Царя!.. Теперь вы вольные!..

Вдругъ словно плотина прорвалась! Стономъ застонало все село.

— Вольные!.. Вольные!.. Мы вольные?!..

И вотъ, послѣ многихъ вѣковъ непросвѣтнаго отчаянія, у многострадальнаго
народа русскаго впервые въ его исторія полились изъ глазъ сладкія-
сладкія слезы вѣры, надежды и... всепрощенія.

Великій историческій документъ, Манифестъ 19 февраля 1861 года,
самъ по себѣ является лишь внѣшней эмблемою уничтоженія крѣпостной
зависимости; въ дѣйствительности, великое таинство претворенія «крѣпостной»
души въ «вольную» совершилось въ самыхъ нѣдрахъ народнаго сознанія
и именно въ тотъ торжественный моментъ, когда по всему лицу земли русской
у народа выступили на глазахъ эти сладкія слезы. Онѣ, а не что иное, навѣки
погребли въ русской исторіи кромѣшный адъ крѣпостного права...

Послѣ этихъ слезъ можно было попрежнему совершать надъ крестьянами
какія угодно жестокія насилія, но отнынѣ въ народномъ сознаніи эти
насилія уже утратили аттрибуты признаннаго наслѣдственнаго права или
безправія: насиліе отнынѣ стало признаваться и называться произволомъ,
наличность и формы котораго стали зависѣть исключительно отъ
соотношенія и организованности матеріальныхъ и духовныхъ силъ въ странѣ.

VII.

Народные слезы.

Какъ мнѣ хотѣлось бы закончить мой скромный отчетъ о видѣнномъ и
слышанномъ въ моментъ паденія крѣпостного права—этими добрыми и сладкими
народными слезами!

Кто не испытывалъ на себѣ, стоя надъ гробомъ даже чуждаго человѣка,
какъ невольно и заразительно выступаютъ слезы на глазахъ при видѣ неподдѣльнаго
горя со стороны близкихъ родныхъ и друзей покойнаго?

Народное горе, какъ и народный смѣхъ, тоже заразительно.

И какъ не плакать!..

Вотъ цѣлая группа плачущихъ старухъ стоитъ на колѣняхъ близъ
церковной ограды и молится, глядя на церковный крестъ. Среди нихъ бабушка
Аксенья, заливаясь слезами, громко говоритъ свою самодѣльную молитву:

— Матушка Владычица! Пресвятая Богородица!.. Заступница Ты
наша!.. Дошли, знать, до Тебя наши слезыньки!.. Услышалъ насъ царь-батюшка
и царица-матушка!.. Привелъ намъ Господь дожить до великой радости!..
Спаси, Господи, и помилуй всѣхъ насъ, грѣшныхъ!.. Не оставь своей
милостью!..

Плакала бабушка Аксинья, молча плакали другія старухи и бабы, присоединяясь
мысленно къ кромкой молитвѣ бабушки. Плакала стоящая рядомъ
Ѳенька, плакали другія дѣти. Плакалъ и я...

Радостно на душѣ, а плачешь... заразительно, неудержимо плачешь...

Да... Такъ хотѣлось бы закончить свое повѣствованіе на этихъ сладкихъ
слезахъ.... Пусть послѣдующія десятилѣтія сами разскажутъ о своихъ радостяхъ
и горестяхъ, надеждахъ и разочарованіяхъ... Хотѣлось бы...

Но требованія исторической правды заставляютъ меня нарушить
идиллію и дѣтски наивную народную радость перваго вольнаго дня—упоминаніемъ
объ одномъ негромкомъ, но многознаменательномъ событіи.

Въ день объявленія воли, когда народъ разошелся уже по домамъ, на
барскомъ дворѣ, по приказу не то барина, не то приказчика, — хорошо не
знаю,—высѣкли моего двоюроднаго брата Петруху Сухланку, о которомъ
говорилось выше.

VIII.

Тучка разрастается.

Дѣло было такъ. Ѣхать на мельницу приходилось верстъ 5 полемъ и
около 10—лѣсомъ. Отъѣхавъ версты двѣ-три отъ села, Петруха остановилъ
свою лошадь, заявивъ, что онъ дальше не поѣдетъ и вернется назадъ...
волю слушать.

Послѣ многихъ просьбъ и уговоровъ кое-какъ уломали его и
поѣхали дальше.

При въѣздѣ въ лѣсъ онъ вновь остановился и рѣшительно заявилъ, что
дальше не поѣдетъ.

Снова уговоры, снова чуть не силкомъ потащили его далѣе, приводя всевозможные
резоны и, между прочимъ, то, что воля не уйдетъ, и что ужъ лучше
бы съ мѣста никому не трогаться...

Поѣхали дальше. Но у Петрухи нетерпѣнье возрастало по мѣрѣ его
удаленія отъ села. На какой-то верстѣ его терпѣнье, наконецъ, лопнуло, и онъ,
ни слова не говоря, отстегнулъ свою лошадь, сѣлъ верхомъ и, не сказавши
«прощай», понесся назадъ въ село въ слабой надеждѣ застать еще волю...

Воли онъ, кажется, не засталъ, но пріѣхалъ достаточно во время, чтобы
попасть на конюшню...

Это происшествіе и, особенно, наказаніе розгами тотчасъ послѣ объявленія
воли никакъ не вязалось въ головахъ крестьянъ съ новымъ положеніемъ
вещей. Но всеобщее молитвенное настроеніе и ликованіе способны были
заглушить или сдобрить сладкими слезами какую угодно индивидуальную
горечь.

Лишь много позднѣе, когда острое ликованіе прошло, и начался періодъ
недоумѣнія, когда Петруха, добиваясь «правды», не давалъ никому покою,
крестьяне вмѣстѣ съ нимъ стали спрашивать разныхъ лицъ: можетъ ли
баринъ сѣчь и наказывать вольныхъ людей?

Въ одно изъ воскресныхъ собраній, нашъ почтенный о. діаконъ, на
запросъ по этому дѣлу въ утѣшеніе крестьянъ такъ истолковалъ мнѣніе мѣстнаго
благочиннаго:

Поелику Петруха Сухланка совершилъ предосудительное дѣяніе до
законнаго объявленія царской воли, то и слѣдуемое за сіе возмездіе надлежало
выполнить по уставамъ древняго благочестія.

Но... Довольно!

IX.

Заключеніе.

Отнынѣ русскій народъ вступаетъ въ новый историческій періодъ своей
жизни, который закончится Манифестомъ 17 октября 1905 г., и который
можно назвать періодомъ исканія правды у высшихъ, періодомъ посылки
ходоковъ.

25 декабря 1910 г.

Е. Лазаревъ.

E. Lazareff. — Sénateur de Hawaï

ГАВАЙСКІЙ СЕНАТОРЪ
И
ВОЖДИ РУССКАГО ПРАВОСЛАВІЯ

Епископяъ Владиміръ и К. П Побѣдоносцевъ

Е Е ЛАЗАРЕВА

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ ДОКУМЕНТОВЪ ОТЪ И3ДАТЕЛЯ

CAROUGE (GENÈVE)
M. ELPIDINE, LIBRAIRE-ÉDITEUR
1902            To my beloved sister Alice Stone — 
                                                  Blackwell 
               for good memory from the author 
                                               George Lazarev.

Prague
25 VII -28.


                    ГАВАЙСКIЙ СЕНАТОРЪ
                                        И
             ВОЖДИ РУССКАГО ПРАВОСЛАВIЯ

           Еп. Владимiръ и К П. Побѣдоносцевъ
                                   ____________

                               Е. Е. ЛАЗАРЕВА
                                    ____________

СЪ ПРИЛОЖЕНИЕМЪ ДОКУМЕНТОВЪ ОТЪ ИЗДАТЕЛЯ

                                    _____________

                              CAROUGE-GENÉVE
                   M. ELPDINE, LIBRAIRE-ÉDITEUR
                                          1902ГАВАЙСКІЙ СЕНАТОРЪ*)

I

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРѢЧА

Поздній вечеръ. Большой тихоокеанскій пароходъ
Gallic послѣ 22-дневнаго перехода изъ Японіи черезъ
Ванкуверъ медленно подходилъ къ Санъ-Франциско.
Городъ былъ залитъ электрическимъ свѣтомъ.
Я стоялъ на палубѣ съ страннымъ и очень сложнымъ
чувствомъ, о которомъ предоставляю догадываться
читателю. Избѣжавъ опасности русско-сибирскаго
климата, пройдя невредимо всѣ чары тропической
природы Японіи и грозы суровой тихоокеанской
стихіи, я готовился наконецъ высадиться

*) Этотъ разсказъ первоначально появился въ заграничномъ
русскомъ журналѣ «Наканунѣ» (см. No No 26—32 этого изданія за
1901 г.), откуда и перепечатывается съ болѣе или менѣе существенными
дополненіями и прйложеніями.-4-
на свободную землю великой республики, гдѣ, по
сказанію былинъ, все течетъ млекомъ и медомъ.
Впервые я чувствовалъ себя свободнымъ и въ безопасности;
но будущее было закрыто завѣсой... Вотъ
сейчасъ или завтра должна начаться какая-то новая
жизнь на твердой землѣ среди людей Новаго Свѣта.
Я уже свыкся съ положеніемъ травленаго звѣря;
мнѣ было жалко разстаться съ нимъ, и новая жизнь
какъ будто пугала меня своей неизвѣстностью. Пароходъ
причалилъ, соединился съ землей... Всюду
шумъ, крики, оживленныя лица, непонятная рѣчь.
Я былъ подавленъ разнородными чувствами. Какъ-то
нехотя я захватилъ свой нехитрый багажъ и
машинально послѣдовалъ за толпой съ парохода на
пристань; такъ же непонятно я очутился какъ-то въ
меблированной комнатѣ неподалеку отъ пристани.
Долго описывать первыя впечатлѣнія человѣка Стараго
Свѣта, попавшаго въ Новый Свѣтъ. Цѣлуаю
недѣлю я расхаживалъ по огромному диковинному
городу безъ думы о будущемъ и прошедшемъ, всецѣло
отдавшись внѣшнимъ впечатлѣніямъ. Все тутъ
поражало огромными размѣрами: самъ городъ, улицы,
дома и вывѣски на нихъ и на заборахъ; дыня, арбузы
и другія фрукты; лошади, телѣги — все было
необычайныхъ размѣровъ. Даже деньги и тѣ нарушали
рутинныя представленія человѣка Стараго
Свѣта. Извѣстно, что американцы считаютъ время,
положеніе и достоинство человѣка на доллары и
центы, но въ Калифорніи, классической странѣ золота
и Линча, меньше 5-центовой монеты въ обращеніи
не имѣется. Какъ человѣку безъ языка, мнѣ приходилось
доходить до многихъ истинъ Новаго Свѣта
горькимъ личнымъ опытомъ. Купилъ я однажды
яблоко и подалъ торговцу 5-центовую монету, ожидая
сдачи; тотъ взялъ ее, бросилъ въ свой ящикъ
и спокойно отвернулся. Дорогонько, думаю... но я
понял, что угодилъ, какъ разъ. Постоялъ немного;
вижу, за тѣ же 5 центовъ одинъ беретъ арбузъ,
другой набилъ карманъ яблоковъ, третій взялъ нѣсколько
апельсиновъ, а женщина, наполнивъ свою
корзину яблоками и апельсинами, заплатила за все
10 центовъ... Подбѣжала блуза, схватила торопливо
три яблока, бросила 5 центовъ и, не глядя на торговца,
побѣжала дальше. Я тоже побрелъ дальше,
понимая меньше, чѣмъ раньше, что-нибудь въ торговой
системѣ Новаго Свѣта. Я былъ въ полномъ
смыслѣ green horn, т. е. желторотый галченокъ.

Въ ожиданіи отвѣтныхъ писемъ я учился языку
и читалъ по словарю газеты. Съ непривычки англійское
правописаніе и произношеніе можетъ самаго
неисправимаго оптимиста съ перваго же пріема привести
въ отчаяніе, а въ недѣлю довести до петли
или до запоя. Обучающійся тотчасъ же долженъ
принять себѣ за правило не произносить такъ, какънаписано: написано собака, говори — кошка, и
тогда есть шансы, что тебя поймутъ...

Вышелъ я однажды на улицу. Разносчики газетъ
по обыкновенію кричатъ что-то и на этотъ разъ съ
какимъ-то особеннымъ остервенѣніемъ. Прошелъ я
3, 4, 5 улицъ — все тѣ же крики, все то же остервенѣніе;
ухо привыкло къ звукамъ: "Russian Tzar!...
Russian Tzar!..." Что за диво, думаю: словно —
Русскій Царь! Купилъ газету, пошелъ домой, взялъ
словарь и засѣлъ за кабалистику. Оказалось дѣйствительно —
Русскій Царь. Телеграмма большими
буквами гласила: "Покушеніе на Царя! Бомба!
Много раненыхъ. Въ моментъ отсылки телеграммы
неизвѣстно, живъ ли Царь. Опасаются революціи!"

Я заволновался. Вотъ тебѣ и разъ, думаю, —
бѣжалъ... сколько хлопотъ принялъ, а тамъ безъ
меня — революція!... Въ революцію, признаться, я
плохо вѣрилъ; но бомба — упражненіе, вполнѣ согласное
съ національнымъ темпераментомъ и административными
нравами. Могъ ли я утерпѣть до
завтра?!... Со всей наивностью старосвѣтскаго человѣка
я рѣшилъ тотчасъ же получить частное свѣдѣніе
въ редакціи объ исходѣ русской революціи.
Черезъ часъ и послѣ многихъ комичныхъ церемоній
и перепитій я вступилъ въ святая святыхъ большой
демократической газеты — въ кабинетъ ея редактора.
Кабинетъ повидимому былъ пустъ. На полу и
на столѣ въ безпорядкѣ были разбросаны огромные
газетные листы.

Я остановился въ недоумѣніи: на столѣ среди
бумагъ я замѣтилъ торчащія изъ подъ газеты ноги,
обутыя въ изящныя ботинки. Вскорѣ газетный листъ
зашевелился и гдѣ-то изъ подъ стола показалась
человѣчья голова. Прежде чѣмъ взглянуть на меня,
голова отвернулась и сплюнула. Я уже кое-что читалъ
раньше о классическихъ обычаяхъ американцевъ
и нисколько не смутился, найдя все въ порядкѣ
и согласно описаніямъ путешественниковъ.

Нѣкоторое время я стоялъ надъ головой и смотрѣлъ
на нее сверху внизъ; голова отвѣчала мнѣ
тѣмъ же, но въ обратномъ направленіи — снизу
вверхъ. Послѣ такого нѣмого обмѣна привѣтствій я
наконецъ услыхал знакомое: well!... т.е. "что вамъ
угодно?"

Началось довольно оригинальное объясненіе, въ
которомъ принимали главное участіе мои руки и
всевозможныя тѣлодвиженія. Я показалъ пальцемъ
на интересующую меня телеграмму. Послѣ многихъ
манипуляцій голова поняла, наконецъ, что я интересуюсь
исходомъ русской революціи. Въ доказательство
просвѣтлѣнія "головы" одна ботинка соскочила
со стола на полъ. Чтобы вознаградить
"голову" за причиненное ей безпокойство и объяснить
свое поведеніе, мнѣ какъ-то удалось объяснитьей, что я — политическій ссыльный, бѣглецъ изъ
Сибири. Едва голова успѣла проникнуть въ смутный
смыслъ моихъ тѣлодвиженій, какъ вторая ботинка
послѣдовала примѣру своей товарки; газета откинулась,
и я увидѣлъ, что голова сидъла на плечахъ
гладко выбритаго человѣка. То былъ редакторъ;
онъ быстро всталъ, сильно нажал пуговицу электрическаго
звонка, и тотчасъ же въ комнату вошелъ
высокій молодой человѣкъ. Обмѣнявшись парой
словъ съ редакторомъ, онъ заговорилъ со мною
сначала по-нѣмецки, потомъ по-французски; я отвѣчалъ
одинаково скверно на томъ и на другомъ
языкѣ.

Только тутъ я наглядно понялъ всю безсмыслицу
нашего классическаго да и реальнаго образованія:
7 — 8 лѣтъ учиться — и въ результатѣ ни въ зубъ
толкнуть!... Копаешься въ памяти, въ голову приходятъ
одни правила да исключенія изъ нихъ, а ни понять,
ни сказать не можешь; подсказать тоже некому.

На сцену явились словари на многихъ языкахъ,
не исключая и русскаго. Я ужъ началъ раскаиваться
въ своемъ нетерпѣніи. Но отступать было поздно:
редакторъ и его иностранный репортеръ не выпускали
меня изъ рукъ. На всѣхъ возможныхъ языкахъ
они объяснили мнѣ, чтобы я подождалъ, что мнѣ за
все заплатятъ... Time is money... На французско-немецкомъ
діалектѣ мнѣ объяснили, что въ Санъ-Франциско
есть русскій докторъ, человѣкъ очень
здѣсь извѣстный; что ему телефонировали и просили
его немедленно пріѣхать, что онъ теперь уже на
пути въ редакцію. И дѣйствительно черезъ полчаса
въ комнату вошелъ человѣкъ въ цилиндрѣ пожилыхъ
лѣтъ, съ просѣдью въ бородѣ.

Послѣ короткаго объясненія съ моими собесѣдниками
новопришедшій обратился ко мнѣ по-русски:

— Вы русскій?

Я отвѣтилъ утвердительно.

— Насколько они поняли васъ, вы бѣжали изъ
Сибири?... и интересуетесь телеграммой... и исходомъ
русской революціи?

Я объяснилъ обстоятельства, приведшія меня въ
редакцію. Новопришедшій улыбнулся и передалъ имъ
сказанное мною. Редакторъ заметался, глаза его заблистали;
раздалось сразу нѣсколько звонковъ; вошли
два новыхъ джентльмена и пригласили меня и доктора-
переводчика въ особую комфортабельно обставленную
комнату. Подъ сильнымъ освѣщеніемъ насъ
усадили рядомъ, а двое нашихъ провожатыхъ, вооруженные
портфелями и длинными карандашами,
усѣлись въ сторонѣ отъ насъ. Докторъ объяснилъ
мнѣ, что эти два субъекта — репортеръ и художникъ.

— Одинъ теперь описываетъ вашъ побѣгъ изъСибири, а другой рисуетъ насъ обоихъ во всѣхъ
видахъ и на всѣ лады.

Докторъ просилъ сообщить имъ то, что я нахожу
возможнымъ и удобнымъ.

— Имъ достаточно два-три событія на пути,
ваше имя и мѣсто ссылки; въ остальномъ положитесь
на ихъ воображеніе, — добавилъ докторъ.

Мы стали знакомиться другъ съ другомъ. Я сказалъ
свою фамилію, онъ сказалъ свою.

Доктора звали Николай Константиновичъ Руссель.
Фамилія эта мало говорила моему русскому
сердцу, но при дальнѣйшемъ объясненіи знакомство
наше приняло чисто святочный характеръ. Произошла
неожиданная сцена. Двое русскихъ, нѣсколько
минутъ тому назадъ мирно бесѣдовавшихъ на самомъ
дальнемъ западѣ Америки подъ зоркимъ наблюденіемъ
калифорнскихъ репортеровъ, вдругъ вскакиваютъ
и бросаются другъ на друга. Обезпокоенные свидѣтели,
привыкшіе ко всякаго рода боксу, тоже тревожно поднимаются,
но, увидѣвъ мирное перекрестное лобзаніе,
поспѣшно усаживаются на мѣста и начинаютъ усиленно
работать своими карандашами. Объяснивъ
репортерамъ, что въ моемъ лицѣ онъ встрѣтилъ
неожиданно своего стараго пріятеля, докторъ сообщилъ
имъ бѣглыя данныя для корреспонденціи и
сказалъ, что беретъ меня къ себѣ домой. Мнѣ же
пояснилъ:

— Подробностей имъ давать не стоитъ — все
равно наврутъ и перепутаютъ; на первый разъ довольно
съ нихъ и этого.

Поблагодаривъ восторженнаго редактора и репортеровъ
за вниманіе, мы отправились къ доктору,
жена котораго, тоже русская женщина-врачъ, была
предупреждена по телефону о пріѣздѣ гостя. На
утро мы прочли нѣсколько столбцовъ мелкой печати
на огромнѣйшей газетной простынѣ "The Narrow
Escape" — побѣга русскаго нигилиста изъ Сибири.
Я и докторъ были описаны съ головы до пятокъ и
иллюстрированы въ разныхъ позахъ — вмѣстѣ и
порознь. Что касается до событій моего благополучнаго
побѣга, то я обомлѣлъ и глазамъ своимъ не
вѣрилъ: руки и шея Исава, а голосъ Іакова... Изъ
сообщенія я узналъ, что я шелъ чуть не цѣлый годъ
черезъ горы и долы, дремучими лѣсами, окруженный
дикими звѣрями — медвѣдями, тиграми и даже
львами!... Слышалъ я, что на Амурѣ дѣйствительно
тигры водятся... Это еще туда-сюда; но зачѣмъ же
львы-то?!... Докторъ однако скоро успокоилъ меня,
сказавъ, что все это въ порядкѣ вещей, и сталъ съ
этих поръ понемножку знакомить меня съ нравами
Новаго Свѣта.Безподобный епископъ.

Почтенный и изрядно посѣдѣвшій докторъ оказался
хорошо мнѣ извѣстнымъ товарищемъ по эпохѣ
хожденія въ народъ, бывшимъ тогда судентомъ 5-го
курса Судзиловскимъ, который, живя еще въ Румыніи,
легально принялъ фамилію Русселя. Въ 1874 г.
при арестахъ въ городѣ Николаевскѣ, Самарской
губ., гдѣ былъ арестованъ д-ръ Кадьянъ, гдѣ застрѣлился
Речицкій, едва не былъ взятъ и Судзиловскій.
Онъ спасся только тѣмъ, что окружавшая
городъ полиція и жандармы приняли его за нѣмца-
менонита, потому чо онъ ни слова не говорилъ съ
ними по-русски, и такимъ образомъ сбѣжалъ заграницу.
Сдавъ экзаменъ на врача, послѣ многихъ приключеній
въ Румыніи, Болгаріи, Турціи и Франціи
онъ отправился въ Америку, гдѣ и осѣлся въ Санъ-Франциско.
Будучи хорошимъ "европейскимъ врачем"
среди "американскихъ цирульниковъ", онъ
скоро пріобрѣлъ хорошую практику, особенно среди
славянскаго населенія столицы, и былъ выбранъ
вице-президентомъ мѣстнаго Греко-Славянскаго Благотворительнаго
Общества.

Но православный русссій духъ проникъ и на
дальній западъ Америки. Православіе избрало своей
столицей Санъ-Франциско, а представителемъ своимъ
епископа Алеутскаго и Аляскинскаго Владиміра,
который прибылъ тыда и вскорѣ окружилъ себя
большимъ штабомъ лицъ всѣхъ возрастов, вѣръ,
націй и званій, до бѣглыхъ уголовныхъ каторжанъ
включительно. Владиміру поручено было Святѣйшимъ
Синодомъ насаждать въ Америкѣ и блюсти во всей
чистотѣ русское исконное православіе. У русскаго
доктора — нигилиста и у православнаго епископа
являлась естественна одна паства: одинъ заботился
о спасеніи души, другой о спасеніи тѣла своихъ
кліентовъ. Вскорѣ оба славянскихъ вождя естественно
познакомились другъ съ другомъ, и, казалось, единенію
души съ тѣломъ не предвидѣлось конца. Но,
какъ сказано въ писаніи, и самъ міръ осужденъ на
кончину; скоро наступилъ конецъ и царившему единенію
души и тѣла.

Многіе изъ братьевъ славянъ стали говорить
врачу тѣла, что врачъ духовный простираетъ свою
любовь къ прихожанамъ за предѣлы своего вѣдомства;
что онъ понавезъ изъ Россіи мальчиковъ пѣвчихъ
и прислужниковъ семинаристовъ; содержитъ
 ихъ ужасно, моритъ голодомъ, истязуетъ и даже
хуже того... Докторъ сначала не вѣрилъ. Но однажды
къ нему были приведены два мальчика, сбѣжавшіеотъ епископа Владиміра, которые разсказывали
ужасныя вещи. Нѣкоторые изъ мальчиковъ
были выкрадены Владиміромъ въ Россіи; отъѣзжая
къ ввѣренной ему епархіи, онъ заманилъ ихъ съ
собою безъ вѣдома ихъ родителей, обѣщая дать имъ
духовное воспитаніе въ Америкѣ и сдѣлать тамъ
попами. Это духовное воспитаніе выразилось въ
довольно своеобразной формѣ — въ систематическомъ
обученіи ихъ Содомскому грѣху.

Вскрылось дѣло Мартыша, дѣло Бобовскаго и
многихъ другихъ семинаристовъ, дѣла чудовищныя
по своимъ подробностямъ. Началось дознаніе. На
дознаніи выяснилось, что мальчиковъ сажали въ отвратительные
карцеры; въ помѣщеніи царила грязь
и вонь. Царствовалъ фаворитизмъ, ссоры и зависть:
одни сидѣли на черствомъ хлѣбѣ, другіе питались
сластями и пряниками изъ собственныхъ рукъ епископа.

Теперь стали вслухъ говорить въ славянской колоніи
чудовищныя вещи: вскорѣ по пріѣздѣ Владиміра
какъ-то необъяснимо сгорѣлъ старый храмъ,
изъ котораго только что вышелъ епископъ. Испрошена
была отъ Синода большая сумма на построеніе
новаго храма; начались сборы пожертвованій. Всѣмъ
было извѣстно, что новый храмъ хромаетъ, а деньги
уплываютъ. Въ храмѣ ради экономіи вмѣсто иконъ
были понавѣшены какія-то зазорныя картины. Всѣ
священники по уставу новаго епископа стали получать
половинное жалованье и т. п.

Когда слухъ о преданіи епископа суду дошелъ
до отдаленныхъ приходовъ обширной епархіи, изъ
разныхъ мѣстъ посыпались жалобы ча безчинства
епископа во время его поѣздокъ по епархіи въ полудикія
сѣверныя области. Мѣстные славяне собрались
на митингъ подъ предсѣдательствомъ Русселя
и рѣшили написать и послать въ Святѣйшій Синодъ
ходатайство, прося его во избѣжаніе скандала немедленно
отозвать Владиміра изъ епархіи. Выставлены
были самыя рѣшительныя основанія. Резолюція
митинга и копія съ прошенія въ Синодъ были препровождены
епископу Владиміру. Послѣдній прислалъ
Русселю письменный приказъ черезъ консисторію
явиться къ нему лично на духовный судъ для
увѣщанія и для покаянія въ возмущеніи противъ
Бога и Его представителя въ Американской Республикѣ;
при ослушаніи же грозилъ ему отлученіемъ
отъ церкви. Прошелъ назначенный срокъ; докторъ
не явился. Епископъ снова прислалъ еще болѣе
строгій приказъ, грозя не только небеснымъ, но и
земнымъ судомъ, напоминая Русселю, что онъ нигилистъ
Судзиловскій и что въ Россіи у него осталась
жена и двое дѣтей, а между тѣмъ какъ онъ женатъ
теперь на другой, и что слѣдовательно по американскимъ
законамъ онъ является двоеженцемъ. Епископъ— 16— 

зналъ, что докторъ правильно посылаетъ
деньги на содержаніе своихъ дѣтей въ Россіи; но
ни онъ, ни правительство не подозрѣвали, что у
Русселя имѣется разводный документъ, засвидѣтельствованный
вѣ русскомъ посольствѣ. Врачъ тѣлесный
отвѣтилъ врачу духовному короткимъ, но энергичнымъ
отказомъ.

Въ одно изъ слѣдующихъ воскресеній православная
служба въ Санъ-Франциско совершалась особенно
торжественно. Богослуженіемъ руководилъ самъ епископъ
Владиміръ. Храмъ былъ тщательно выметенъ
и прибранъ. Весь причтъ надѣлъ свои лучшія ризы
и рясы. Золоченые и мишурные дырявые мѣшки
производили необыкновенно трогательное впечатлѣніе
на присутствующихъ, среди которыхъ было нѣсколько
репортеровъ американскихъ газетъ. Наконецъ въ
установленномъ порадкѣ прознесена была торжественная
анаѳема. Почти забытая въ самой Россіи,
она раздалась теперь на свободной почвѣ великой
Американской республики:

"Стенька Разинъ, Ванька Каинъ — анаѳема!"

"Гришка Отрепьевъ, Емелька Пугачевъ — анаѳема!"

"Злочестивый нигилистъ, богопротивный двоеженецъ
Николка Судзиловскій — анаѳема-маранаѳа!"

И вотъ пошла гулять русская анаѳема по столбцамъ
американскихъ газетъ!


— 17— 

Но простое сотрясеніе воздуха архидіаконскимъ
басомъ показалось епископу недостаточнымъ. Онъ
письменно, офиціально и торжественно хотѣлъ закрѣпить
анаѳему, препроводивъ ее при бумагѣ за
# 19 самому отверженному Русселю. За недостаткомъ
мѣста я привожу этотъ документъ, какъ образчикъ
духовнаго краснорѣчія, лишь въ сокращеніи,
но съ подлинной орфографіей.

Р. Д. К. въ Аляскѣ
21 янв. 1890 г.
С.-Франц., Калифорнія.
# 19.

"Называющему себя православнымъ христіаниномъ
Врачу Николаю Русселю.

Владиміра, Епископа Алеутскаго и Аляскинскаго
Сообщеніе.

"Поелико въ отвѣтѣ своемъ отъ 19 го декабря
на призывъ Епархіальнаго начальства къ суду за
нарушеніе Вами Церковныхъ Законовъ, Вы съ
не христіанскою гордостью написали Намъ, что
не признаете судебной фласти церкви въ этой
странѣ, — на такое неповиновеніе есть повелѣніе
Христа Спасителя, которое относится къ Вамъ:
"аще преслушаетъ Церкви — буде тебѣ яко
язычникъ и мытарь". За преслушаніе церкви да
будетъ Николай Руссель — анаѳема маранаѳа.

2"Нарушеніе церковныхъ законовъ Вами было
слѣдующее. Ни разу не послушали Вы голоса
церкви, призывавшаго Васъ къ Таинству Покаянія
и Св. Причасія въ этомъ городѣ, а за это канонами
церкви Глава 26, #90-мъ опредѣляется небрегущему
очищеніемъ своей совѣсти публичная
Эпитимія, а въ случаѣ дальнѣйшей косности въ
грѣховной грязи — отлученіе отъ церкви.

"2. Вы взяли женщину на сожитіе съ собою
безъ развода со стороны церкви съ первой женой,
отъ которой прижили дѣтей, отъ того виновны Вы
в прелюбодѣяніи, за которое канонами церкви
опредѣлается долговременная публичная эпитимія
и даже церковная анаѳема по 48-му правилу Апостоловъ.

"3. Вы, по свѣдѣніямъ, имѣющимся въ Россійскомъ
Генеральномъ Консульствѣ г. Санъ-Франциско,
бѣжали изъ Кіевскаго Университета за
границу, потому что подлежали уголовному русскому
суду за нигилистическія убѣжденія и крамольныя
дѣйствія противъ русскаго правительства
и церкви, и свободный въѣздъ въ Россію Вамъ,
какъ преступнику, закрытъ. За отступленіе отъ
вѣры и нехожденіе въ церковь: — іерархическою
властью отъ Бога мнѣ данною объявляю Вамъ
церковную анаѳему, опредѣленную канонами церкви
за Богоотступничество, именно 62-мъ правиломъ
св. Апостоловъ.

"Правило 31-е св. Апостоловъ повелѣваетъ:
Аще кто, клирикъ или мірянинъ, презрѣвъ собственнаго
Епископа, отдѣльныя собранія будетъ
творить — да будетъ отлученъ отъ общенія церковнаго.

"Въ силу сихъ правилъ Божественною мнѣ властью
данныхъ, объявляю Вамъ царковную анаѳему,
Николай Руссель, за то, что Вы созывали самочинное
собраніе по церковнымъ дѣламъ безъ благословленія
своего Епископа и составляли тамъ
ложныя обвиненія и доносы высшей іерархической
и государственной власти по дѣламъ архіерейскаго
дома и епархіальнаго начальства, чѣмъ досадили
своему Епископу, а за это преступленіе 55-е правило 
св. Апостоловъ повелѣваетъ: "Аще кто . . ,
досадить Епископу, да будетъ изверженъ: князю
бо людей твоихъ не рѣчеши зла".

"За всѣ вышеозначенныя преступленія силою
Божественныхъ каноновъ и Святительской власти,
данной Богомъ мнѣ, недостойному Владиміру,
Епископу Алеутскому и Аляскинскому, да будетъ
человѣкъ, называющій себя Николаемъ Русселемъ,
анаѳема маранаѳа до дня пришествія Господа нашего
Іисуса Христа, да будетъ преданъ во власть
Сатаны на муку вѣчную, да будетъ лишенъ права
называться православнымъ Христіаниномъ, да будетъ
удаленъ отъ участія въ греко-славянскомъ
благотворительномъ обществѣ, да будетъ лишенъ
таинствъ св. церкви и христіанскаго погребенія.
Всѣмъ истиннымъ христіанамъ Аляскинской Епархіи
запрещается общеніе съ нимъ согласно древнему
обычаю православной церкви подъ страхомъ
вѣчнаго Божьяго наказанія за преступленіе.

"Владиміръ,
Епископъ Алеутскій и Аляскинскій".— 20 —

Однако противъ епископа теперь возбуждено было
два процесса: одинъ — уголовный по обвиненію въ
содоміи со стороны сразу нѣсколькихъ лицъ и гражданскій
искъ со стороны д-ра Русселя за матеріальный
ущербъ, причиненный публичной анаѳемой его
медицинской практикѣ. Когда слухи и формальныя
жалобы на епископа дошли до Синода и Побѣдоносцева,
русскому консулу въ Санъ-Франциско было
приказано произвести всестороннее дознаніе подъ
руководствомъ надежнаго американскаго юрисконсульта
(адвоката Платта). Увы! дознаніе сторицею
подтвердило присяжныя показанія массы свидѣтелей.
Владиміръ получилъ приказъ сдать должность нарочно
присланному архимандриту Николаю и немедленно
отправиться въ Россію. Въ консульствѣ была
получена слѣдующая телеграмма отъ тов. министра
иностранныхъ дѣлъ:

"Анаѳема, произнесенная Владиміромъ надъ Николаемъ
Русселемъ, признана Синодомъ недѣйствительной
и несуществующей. Можно объявить
въ газетахъ.

Влангали."

Въ свою очередь Руссель получилъ отъ Побѣдоносцева
телеграмму слѣдующаго содержанія:

"Письмо получено. Отвѣчаю по почтѣ. Епископъ
отозванъ. Чего хотите вы еще? Процессъ былъ
бы непріятенъ для всѣхъ.

Побѣдоносцевъ."

Кромѣ телеграммы было еще два письма, которыми
Побѣдоносцевъ просилъ не пользоваться въ
печати. Руссель изъ рыцарскихъ чувствъ къ своему
бывшему профессору и въ отплату за довѣріе возвратилъ
эти письма, даже не снявъ съ нихъ копій.
Оберъ-прокуроръ Св. Синода убѣждалъ въ нихъ
Русселя, что Владиміръ сумасшедшій, неотвѣтственъ
за свои поступки и скоро очутится
въ сумашедшемъ домѣ. Но слѣдующее собственноручное
письмо того же г. Побѣдоносцева къ посланному
имъ преемнику Владиміра архимандриту
Николаю лучше всего покажетъ положеніе дѣла:

"Достопочтеннѣйшій отецъ Архимандритъ!

"Мы крайне удивляемся здѣсь, что отъ васъ
нѣтъ еще донесенія. Первая ваша обязанность
была немедленно принять отъ Епископа церковь,
управленіе и все матерьяльное имущество и капиталы
архіерейскаго дома.

"Не знаю, исполнили ли вы это, но донесенія
отъ вас нѣтъ. Между тѣмъ Епископъ Владиміръ
присылаетъ мнѣ безпрестанно письма, свидѣтельствующія
лишь о неправильности его умственныхъ
способностей и неспособности управлять дѣлами.Всюду онъ видитъ враговъ и разбойниковъ и васъ
несомнѣнно тоже скоро запишетъ въ число ихъ.
Было уже ему писано, чтобъ уѣзжалъ скорѣе, но
онъ упрямится и тѣмъ только ухудшаетъ свое
положеніе. Русскому правительству онъ теперь
уже дорого стоитъ своимъ безтолковымъ поведеніемъ.

"Сейчасъ получено отъ него изъ Викторіи письмо
съ доносами на Нибаума *), коимъ, разумѣется,
по нелѣпости ихъ не будетъ придано значенія.
Людей, на то поставленныхъ, чтобы помогать
ему, — Нибаума, Платта — онъ отвергаетъ, а самъ
довѣряется людямъ негоднымъ, и вотъ теперь держитъ
при себѣ Алексина, коего давно слѣдовало
бы устранить.

"Письмо едва ли застанетъ васъ въ С. Франциско,
ибо вы уѣхали съ епископомъ въ Ситху.
Вѣроятно вы еще не успѣли получить записку,
которую Саблеръ послалъ вамъ по моему распоряженію.
Извольте поспѣшить донесеніемъ вашимъ
св. Синоду, а Епископа слѣдуетъ уговорить немедленно
и при первой возможности возвратиться
въ Россію.

К. Побѣдоносцевъ.
С.-Петербургъ, 16-го іюня 1890 г.

[* Русскій вице-консулъ въ С.-Франциско, вице-президентъ
Аляскинской Торговой Компаніи. *]

Опасаясь наказанія въ Россі (о, маловѣрный!),
Владиміръ отказался исполнить приказъ Синода,
отказался и сдавать дѣла и должность присланному
преемнику. Русскому консулу и его адвокату онъ
пересталъ довѣрять и потому пригласилъ своего
юрисконсульта, спрашивая его: можетъ ли американское
правительство выдать его русскому правительству,
если онъ сдастъ должность, но въ Россію не
поѣдетъ? Убѣдившись съ этой стороны въ своей
безопасности, Владиміръ заговорилъ болѣе рѣшительнымъ
тономъ и съ русскимъ консуломъ. Онъ рѣшилъ,
что безъ скандала должность сдавать не слѣдуетъ,
будучи увѣренъ, что правительство на открытый
скандалъ пойти не рѣшится. По отношенію къ
процессамъ его интересы и интересы правительства
были тождественны. Масса собранныхъ подъ присягою
свидѣтельствъ со стороны обвиненія была слишкомъ
подавляюща; чтобы отстоять цѣломудріе православія
и самодержавія, Владиміру и правительству
приходилось поддерживать другъ друга и прибѣгать
къ самымъ крайнимъ мѣрамъ. Владиміръ сталъ разсылать
свидѣтелей: кого въ Россію, на родину; кого
въ отдаленные приходы епархіи, назначая ихъ попами
или на другія должности; кого просто подкупалъ
и усылалъ подальше. Преемникъ его Николай,
не имѣя опредѣленныхъ инструкцій, жилъ при немъ,
такъ сказать, "въ недоумѣніи".

На слѣдствіи мимоходомъ выяснилось, что Владиміръ
за уменьшенное жалованье и экономіи радиназначалѣ иногда попами даже евреевъ. Съ однимъ
такимъ православнымъ попомъ-евреемъ я познакомился
лично въ Санъ-Франциско. Онъ мнѣ жаловался
на Владиміра, который сталъ выдавать ему только
половину преждеусловленнаго жалованья, говоря,
что съ него и этого довольно... Кончилось тѣмъ, что
попъ-еврей разцердился, выругалъ епископа, какъ
умѣлъ, отдался болѣе сродной ему и болѣе независимой
коммерческой карьерѣ. Я видѣлъ его уже
въ штатскомъ платьѣ. Борода превосходная, архіерейская,
патріархальная, но къ сожалѣнію рыжая.
Человѣкъ очень умный, даже образованный, былъ
любимъ населеніемъ, оказывалъ на прихожанъ хорошее
вліяніе и былъ имъ очень полезенъ. Я искренно
пожалѣлъ, что православіе потеряло въ его лицѣ
дѣйствительно полезнаго представителя, способнаго
импонировать образованнымъ американскимъ проповѣдникамъ
всякихъ наименованій. Не мѣшало бы
почтенному прокурору Святѣйшаго Синода серьезнѣе
задуматься по этому предмету и дать евреямъ доступъ
къ миссіотерской дѣятельности.

Когда дѣло о епископѣ Владиміре поступило
наконецъ на разсмотрѣніе жюри, большинства главныхъ
свидѣтелей не оказалось, и подъ давленіемъ
русскаго правительства дѣло оставили безъ послѣдствій
за отсутствіемъ свидѣтелей. Но обвиняемый
былъ отпущенъ съ словами:

— Мы отпускаемъ васъ не потому, чтобы нашли
васъ невиновнымъ, но изъ уваженія къ престижу
церкви, главою которой вы состоите.

Вслѣдъ за тѣмъ вся греко-славянская колонія
была поражена циркуляромъ вновь прибывшаго новаго
консула Арцимовича, который офиціально заявилъ,
что въ опроверженіе циркуляра Славянскаго
Благотворительнаго Общества онъ, консулъ, спѣшитъ
сообщить, "что Епископъ Владиміръ никогда не
былъ отозванъ и продолжаетъ быть главою Епархіи
по указу Св. Синода въ С.-Петербургѣ". Вся эта
ложь такъ надоѣла прихожанамъ Санъ-Франциско,
что они, махнувъ рукой на Побѣдоносцева, рѣшились
отдать дѣло Владиміра на судъ Американскаго
общественнаго мнѣнія и Великаго Жюри г. Санъ-Франциско.
19 сентября 1890 г. было созвано общее
собраніе православныхъ безъ различія національностей,
и 80 человѣкъ присутствующихъ постановили
выбрать комитетъ изъ 3 лицъ, по одному
отъ трехъ національностей, для возбужденія снова
дѣла передъ Великимъ Жюри*), и на другой день
напечатали во всѣхъ газетахъ слѣдующую резолюцію.
[* Великое Жюри состоитъ изъ избранныхъ присяжныхъ, замѣняющихъ
нашу единоличную прокуратуру. *]-26-

"Принимая во вниманіе раздоры, внесенные
Епископомъ Владиміромъ въ среду небольшой, но
жившей до сихъ поръ въ мирѣ и согласіи русской
колоніи, которая, будучи связана общей
сыновьей любовью и симпатіей къ своей родинѣ,
справедливо игнорировала слишкомъ неумѣстную
на такомъ далекомъ разстояніи политическую, расовую
и религіозную рознь своихъ членовъ,

"Принимая во вниманіе позоръ, нанесенный
этимъ Епископомъ нашей церкви и религіи, сдѣлавшимися
притчей во языцѣхъ, позоръ, которымъ
онѣ обязаны безпримѣрной придирчивости, его
клеветническимъ и оскорбительнымъ методамъ,
дедостойнымъ христіанина, злоупотребленіемъ положеніемъ
и званіемъ Епископа въ личныхъ ссорахъ,

"Принимая во вниманіе лишенную всякаго основанія
анаѳему, не соотвѣтствующую духу вѣка и
несовмѣстимую съ любовью къ человѣку, провозглашенною
со Креста Христомъ Спасителемъ, — анаѳему,
произнесенную изъ личной злобы беззаконно
надъ однимъ изъ членовъ,

"Принимая во вниманіе вообще дурное, безсмысленное,
деспотическое и жестокое управленіе
Епархіей, выразившееся въ возстановленіи средневѣковой
бурсы со всѣм, ея ужасами подъ
именемъ духовной семинаріи растрату церковныхъ
денегъ на чисто личныя надобности, удержаніе
обманомъ жалованья у служащихъ, самовольно
взятую на себя недостойную высокаго духовнаго
сана роль полицейскаго сыщика, оскверненіе кладбища,
неспособность дать удовлетворительный отвѣтъ
общественному мнѣнію по вопросу о пожарѣ
въ церкви, сообщничество съ преступниками и
покровительство людямъ, обвиняемымъ въ кражѣ
общественнаго имущества, отталкиваніе прихожанъ
толпами отъ нашей церкви въ другія вѣроисповѣданія,
превращеніе церкви въ языческое капище,
подкупъ, ложные доносы, боддѣлку именъ подъ
ложными документами и проч.,

"Мы, православные прихожане этого города,
греческаго, русскаго и славянскаго проихожденія,
симъ торжественно выражаемъ наше глубокое негодованіе
на поведеніе этого Епископа и, подтверждая
рѣшенія, принятыя тридцатью русскими
1 го іюня 1889 г., отдаемъ его на судъ общественнаго
мнѣнія этой страны, какъ недостойнаго
свего сана и положенія, какъ человѣка, представляющаго
въ ложномъ свѣтѣ Россію в Амеркикѣ
 и американскій народъ въ Россіи, какъ опаснаго
для мира и благосостоянія этой общины, и покорнѣйше
прошимъ правидельство Штата, не обращая
вниманія на санъ и положеніе, поступить съ нимъ,
какъ онъ того заслуживаетъ."

Съ другой стороны избранный комитетъ обратился
съ такою энергичной жалобой къ Великому Жюри:

Переводъ

Предсѣдателю Великаго Жюри.

"Милостивый Государь.

"Прилагая при этомъ документы по обвиненію
Василія Соколовскаго (извѣстнаго подъ именемъЕпископа Владиміра) въ противоестественномъ
преступленіи противъ нравственности, совершенномъ
въ этомъ городѣ и Штатѣ, мы считаемъ
полезнымъ довести до вашего свѣдѣнія нѣкоторые
факты и слухи, о которыхъ въ документахъ не
упоминается. Такъ какъ большая часть прямыхъ
свидѣтелей черезъ подкупъ и высылку за границы
Штата была отстранена обвиняемымъ, то лишь
строгое изслѣдованіе вышеупомянутыхъ фактовъ
и слуховъ можетъ дать руководящую нить, доставивъ
улики для привлеченія его къ суду и отвѣтственности.

"Омерзительный характеръ преступленія, если
таковое имѣло мѣсто, увеличивается еще тѣмъ
обстоятельствомъ, что обвиняемый, очевидно, злоупотреблялъ
тѣмъ духовхымъ вліяніемъ, которымъ
пользовался по отношенію къ беззащитнымъ дѣтямъ
и сиротамъ, довѣреннымъ его попеченію, — дѣтямъ,
которыя по незнанію языка страны, отсутствію
какихъ бы то ни было естественныхъ покровителей,
были поставлены къ нему въ полную и совершенную
зависимость.

"Такое преступленіе, если оно имѣло мѣсто,
вопіетъ къ небу и, если только суды не есть одна
насмѣшка надъ правдой и справедливостью, должно
быть наказано примѣрно.

"Это уже не первая попытка со стороны колоніи
добиться публичнаго изслѣдованія дѣла. Но до
сихъ поръ всѣ старанія въ этомъ направленіи
были неудачны благодаря отчасти сану и положенію
главы Епархіи, занимаемому обвиняемымъ, и
связанному съ нимъ сначенію въ обществѣ, отчасти
тому вліянію, которое, не брезгая средствами,
Епископъ и русское консульство — представители
двуглаваго орла — употребляли во всѣхъ направленіяхъ.
Уже это вліяніе представлаетъ фактъ настолько
несовмѣстимый съ духомъ нашей конституціи
и республиканск демократическихъ принциповъ,
что само составляетъ явленіе достойное
судебнаго разслѣдованія.

"Первое изслѣдованіе произведено было Гораціемъ
Платтомъ, адвокатомъ, назначеннымъ русскимъ
правительствомъ для защиты Епископа и
имѣло частный характеръ. Это было въ январѣ
1890 г. въ его пріемной на углу Калифорнія и
Монтгомери-стритъ. Свидѣтели: Алленъ, Кучерявый
и Поварчукъ были подвергнуты допросу и дословно
подтвердили все заключающееся въ прилагаемыхъ
при этомъ присяжныхъ своихъ показаніяхъ. Въ
томъ же году была сдѣлана другая попытка докторомъ
Н. Русселемъ и его адвокатомъ Е. Л. Кэмбэллемъ,
но г. Пажъ, тогдашній прокуроръ, не
хотѣлъ взяться за изслѣдованіе самъ и отправилъ
ихъ къ судьѣ Іохимсону, который такъ колебался
въ выдачѣ распоряженія объ арестѣ, что обращавшиеся
предпочли оставить дѣло безъ послѣдствій.

"Въ августѣ того же 1890 г. нѣкто Федоровъ,
проповѣдникъ въ Аляскѣ, взялъ на себя эту миссію
и успѣлъ довести до свѣдѣнія тогдашняго
Великаго Жюри показанія Аллена, Кучеряваго,
Ванны и письмо Аллена къ нему, Федорову. Благодаря
подкупу тогдашняго мэра города Х. Бэкля
адвокатомъ Епископа Платтомъ г. Пажъ представилъ
все дѣло въ глазахъ Жюри, как шантажъ.За исключеніемъ самого Епископа, русскаго консула
и доктора Русселя ни одинъ изъ мальчиковъ,
обвинявшихъ Владиміра, и никакой
другой свидѣтель (а ихъ было много)
не были признаны и допрошены. Обвиняемый
былъ отпущенъ, какъ вамъ извѣстно, со словами:
"мы отпускаемъ васъ не потому,
чтобы нашли васъ невиновнымъ, а изъ
уваженія къ престижу церкви, главою
которой вы состоите".

"Настоящая серія документовъ содержитъ многіе,
которые не были представлены прежнему Великому
Жюри, а именно переписку Бобобскаго, собственноручное
письмо его къ одному изъ священниковъ,
подобное же собственноручное письмо, адресованное
тому же лицу тремя другими мальчиками.
Такъ какъ эти новыя бумаги бросаютъ новый
свѣтъ на дѣло, мы думаемъ, что это можетъ служить
достаточнымъ основаніемъ для того, чтобы
просить Вел. Жюри обратить на него еще разъ
вниманіе, тѣмъ болѣе, что въ связи съ этим въ
послѣднее время открыты новые факты.

"1. Мальчикъ по имени Корнелюкъ, съ которымъ
Владиміръ подозрѣвается пребывающимъ и понынѣ
въ преступныхъ отношеніяхъ, живетъ теперь въ
еписконскомъ домѣ на Пауэлъ стритъ. Такъ какъ
остальныя жертвы преступленія: Мартышъ, Бобовскій,
Санецкій и Алленъ выпровожены Епископомъ
въ Россію, — допросъ этого мальчика получаетъ
большое значеніе. Допросъ его можетъ быть
успѣшнымъ лишь въ томъ случаѣ, когда Корнелюкъ
будетъ взятъ изъ рукъ обвиняемаго и удален
отъ всякаго общенія съ друзьями и защитниками
Владиміра. Въ настоящее время мальчикъ
находится съ обвиняемымъ въ наилучшихъ отношеніяхъ
и вся его будущность въ рукахъ обвиняемаго.
Онъ скажетъ правд лишь тогда, когда
ему будетъ оказано достаточное покровительство
помимо обвиняемаго и ъкогда онъ будетъ убѣжденъ,
что искренное сознаніе ничѣмъ ему не повредитъ.
Вообще Вел. Жюри слѣдуетъ всегда имѣть въ
виду, что подчиненные русской церкви, не смотря
на временне пребываніе здѣсь, стоятъ въ такой
полной зависимости въ настоящемъ и будущемъ
отъ своихъ начальниковъ (Епископа и Консула),
настолько напуганы призракомъ русскаго правительства,
что отношенія ихъ только приблизительно
могутъ быть приравнены къ отношеніям чернаго
раба къ бѣлому плантатору. Свидѣтельствованіе
противъ Епископа равносильно для нихъ добровольному
отказу когда-либо возвратиться на родину,
отказу отъ надежды на какой-либо благопріятный
исходъ въ будущемъ. Оно равносильно
необходимости остаться здѣсь безъ ремесла, языка,
друзей и какой бы то ни было поддержки. Они
вѣдь лишь временно въ Америкѣ и продолжаютъ
состоять на службѣ русскаго правительства. Свидѣтельство
противъ высокопоставленнаго духовнаго
лица въ такихъ условіяхъ равнозначуще отказу
отъ родины, родителей, отъ своей привычной
среды навѣки; по крайней мѣрѣ такъ думаютъ
они, зная, что ожидаетъ ихъ дома послѣ подобнаго
свидѣтельства.

"2. Одинъ изъ капитановъ парохода АляскинскойТорговой Компаніи во время путешествія
Епископа въ Аляску видѣлъ его преступныя отношенія
къ сопровождавшему его мальчику Ерошевичу.
Имя этого капитана не трудно узнать, и
какъ бы ни непріятно ему было быть свидѣтелемъ
въ подобномъ дѣлѣ, Вел. Жюри обладаетъ достаточными
средствами, чтобы побороть это естественное отвращеніе

"3. Священникъ Алекс. Мартышъ, состоящій
нынѣ при одной изъ аляскинскихъ церквей (Кадьякъ),
жаловался нѣкоторымъ русскимъ (свящ.
Гудковскому и доктору Русселю) на преступныя
отношенія Владиміра къ его сыновьямъ. Одно
время онъ даже составилъ формальную жалобу по
этому предмему св. Синоду, но обвиняемому удалось
отчасти угрозами, отчасти обѣщаніями заставить
его возвратить эту жалобу телеграммой изъ
Нью Іорка.

"4. Многіе изъ мальчиковъ сознались въ своихъ
унизительныхъ отношеніяхъ къ обвиняемому передъ
Б. Розенталемъ, Майеромъ, Гудковскимъ, Русселемъ,
Платтомъ и т. д.

"5. Еслибы обвиняемый былъ и чувствовалъ
себя невиннымъ, на его и его защитниковъ обязанности
лежало немедленно арестовать всѣхъ
выступившихѣ съ обвиненіемъ свидѣтелей и требовать
публичнаго слѣдствія. Они не только не
сдѣлали этого, но еще поставили всѣ доступныя
имъ препятствія, чтобы помѣшать слѣдствію, и
поспѣшили удалить свидѣтелей за предѣлы Штата.

"Мальчики: Меркульевъ, Кочергинъ, Кингъ, которыхъ
собственноручное письмо къ одному изъ
священниковъ при этомъ прилагается, находятся
до сихъ поръ при церкви. Вмѣстѣ съ Кавуткой,
Кокаранинымъ и Веніяминовымъ должны быть допрошены
въ тѣхъ же условіяхъ, какъ и Карнелюкъ.

"Вотъ все, что могли узнать по этому предмету
мы, частные люди, для которыхъ производство
слѣдствія безъ всякихъ прерогативъ власти такъ
затруднительно. Особенный характеръ настоящаго
Великаго Жюри*), котораго Вы состоите предсѣдателемъ,
всеобщее уваженіе народа, которымъ
оно справидливо пользуется, даетъ намъ право
надѣяться, что Вы пополните добытыя нами свѣдѣнія.

[* Это Жюри было спеціально избрано для обнаруженія злоупотребленій
городского управленія. *]

"За Комитетъ, избранный прихожанами православной
церкви,

"Предсѣдатель Ал. Зингеръ."

Адресъ: 12, Randel Place, near 16th Street.

Послѣ этого Великое Жюри отнеслось къ дѣлу
болѣе серьезно. Готовился приказъ объ арестѣ епископа.
Русское консульство и Владиміръ провѣдали
объ этомъ, и Владиміръ внезапно исчезъ изъ города
и словно сквозь землю провалился.Какъ событія развивались дальше, мнѣ въ подробности
неизвѣстно. Я уѣхалъ дальше на Востокъ
и потомъ въ Европу. Только ужъ нѣкоторое время
спустя Руссель прислалъ мнѣ русскую газету, гдѣ
чернымъ по бѣлому было напечатано, что бывшій
епископъ Аляскинскій и Алеутскій, Владиміръ, назначается
викарнымъ епископомъ въ Воронежъ, гдѣ
онъ, по увѣренію воронежскихъ обывателей, вскорѣ
и стѣлался предметомъ поклоненія избраннаго общества
и направилъ всѣ свои таланты на борьбу со
штундизмомъ. Въ 1895 г. по представленію оберъ-
прокурора Св. Синода награжденъ орденомъ за...
усердіе.

Вся эта борьба страшно утомила доктора Русселя
и его жену, и потому онъ рѣшилъ отдохнуть отъ
житейскихъ бурь и болгарской лихорадки подъ чарующимъ
небомъ Гавайскихъ или Сандвичевыхъ
острововъ, куда онъ былъ вскорѣ приглашенъ на
должность врача на одну сахарную плантацію еще
въ царствованіе послѣдней туземной королевы этихъ
острововъ, злополучной красавицы Лиліуколани.

ІІІ.

Гавайскій сенаторъ

Гавайскіе или Сандвичевы о-ва лежатъ въ тропическомъ
климатѣ и въ самомъ сердцѣ Тихаго океана.
Красавица Гонолулу — столица острововъ —
прославлена достаточно географами всего свѣта, не
исключая нашего пресловутаго Ободовскаго. Долго
жили туземцы — канаки подъ крыломъ своихъ королей,
вдали отъ европейской и американской цивилизаціи,
наслаждаясь вѣчно яснымъ солнцемъ, благодатнымъ
климатомъ, безподобными картинами природы
и тропической растительностью; ходили босикомъ
и въ распояску, ѣли бананы, кокосы и другія
диковинныя снѣди; часто подъ аккомпаниментъ
взрывовъ вулкана Мауна Лоа танцовали и пѣли
свои прекрасныя пѣсни; жили и радовались. Ни сосѣдскихъ
набѣговъ другихъ племенъ, ни великихъ
завоеваній они не знали и не вѣдали.

Время отъ времени однако, стали заходить къ
ихъ островамъ шальныя суда: ихъ открыли непосѣдные
бѣлхе. Далѣе повторилась обычная всюду исторія.
Провѣдали торгаши-аршинники, что страна
богатая, и снаряжаютъ они поповъ-миссіонеровъпойти проповѣдывать канакамъ вѣру въ истиннаго
и единаго бога Мамона и тѣмъ проложить и уготовать
путь къ ихъ пришествію. И вотъ вооружились
попы крестами и библіями, подъѣхали къ островамъ
и скромненько высадились на берегъ, — но не въ
качествѣ случайныхъ проѣзжихъ, а въ качествѣ постоянных
просвѣтителей дикарей и спасителей ихъ
душъ отъ пламени христіанскаго ада. Косятся канаки,
а миссіонеры знай себѣ только гимны поютъ;
держатъ себя такъ мирно да привѣтливо, что канаки
и коситься на нихъ перестали. Миссіонеры имъ брелочковъ,
зеркалъ, мишуры надарятъ, а тѣ имъ и
банановъ и всякой всячины натащутъ. Полюбили
они другъ друга — души другъ въ другѣ не чаютъ.
Колечки и забавныя игрушки у немногихъ служили
предметомъ зависти для всѣхъ другихъ. Аршинникъ
тутъ какъ тутъ: подъѣхалъ такъ же скромненько,
такъ же скромненько высадился, вытащилъ на берегъ
массу всевозможныхъ красивыхъ бездѣлушекъ и подъ
прикрытіемъ миссіотерскаго креста разбилъ палатку
и разложилъ во всемѣ блескѣ свой товаръ на всеобщій
соблазнъ. Черезъ миссіотеровъ тоже послалъ
подарки королю и знати. Простымъ же канакамъ
было объявлено, что и они могутъ имѣть такія же
дивныя вещи, если принесутъ то-то, сдѣлаютъ то-то,
наберутъ и перенесутъ ему на суда — вотъ то-то.
Не умѣли канаки торговать — и быстро стали обучаться.
Рвутъ, рубятъ, таскаютъ цѣлый день, даже
ночь, и — о, радость! какое чудное зеркальце! какое
славное колечко! точь въ точь, какъ у ихъ короля
или королевы! Дальше да больше, дошло дѣло до
того, что и отдохнуть и попѣть, на Мауна Лоа поглядѣть
стало некогда: работаютъ на аршинниковъ
съ утра до ночи, — потомъ обмываются. Аршинниковъ
все больше да больше прибывать стало, — среди
нихъ и попы затерялись. Канаки имъ всѣмъ дома
понастроили, цвѣтники развели — и прислугой и
вьючной скотиной стали. Бѣлыхъ отовсюду понаѣхало
тьма тьмущая. Мало канаковъ, — стали японцевъ
да китайцевъ привозить. Сахарныя и кофейныя
плантаціи развели. Сахарные заводы понаставили;
во всѣ острова, какъ мухи къ меду, понабились. На
этотъ разъ больше американскіе аршинники силу
взяли. Вотъ, наконецъ, на канакскій тронъ возсѣла
молодая королева Лиліуколани. Жившіе и владѣвшіе
всѣмъ на островахъ американцы аршинники и сахарозаводчики
знали, что пока самостоятельное Гавайское
королевство не уничтожится, имъ нельзя ввозить
безпошлинно въ свое милое отечество сахаръ и прочіе
продукты, обложенные по закону Макъ-Кинли
высокой таможенной пошлиной. И вотъ вспомнили
они, что они потомки славнаго Вашингтона, боровшагося
когда-то за независимость ихъ родины противъ
Аглицкой монархіи, что они — республиканцы,а между тѣмъ — о, какой позоръ! — должны подчяняться
законамъ какихъ-то дикарей, которые не
умѣютъ торговать и даже не могутъ понять и усвоить
благовоспитанныя чувства собственности; подчиняться
какой-то дикой королевѣ, которая вѣдь все
равно лишь простая игрушка въ ихъ рукахъ. И вотъ
въ 1892 году разразилась революція: бѣлые аршинники
собрались толпой и двинулись ко дворцу, чтобъ
объявить королевѣ и министрамъ ея, что произошла
революція и что "народъ" свергаетъ ее съ престола,
учреждаетъ республику, которая и отдается подъ
покровительство Соединенныхъ Штатовъ. По дорогѣ
ко дворцу революціонная толпа аршинниковъ
искала вооруженнаго сопротивленія, но за отсутствіемъ
такового нѣсколько человѣкъ напали на мимо
проходившаго канака, который бѣжалъ исполнять
порученіе жены одного изъ революціонеровъ и который
не понималъ, несчастный, что въ его отечествѣ
совершается "революція", "народное возстаніе" и
потому стоялъ растерянно. Его стали тормошить,
стараясь вызвать "оппозицію", сопротивленіе и добыть
хоть каплю канацкой крови, чтобы произвести
"кровавую революцію" съ одной стороны и съ другой —
чтобы этой кровью оторопѣвшаго канака
намазать себѣ носъ и такимъ образомъ получить
законное право пригласить на защиту военное американское
судно, стоявшее тутъ же наготовѣ. Все
шло, какъ по писанному: революцію совершили, королеву
объявили низложенной; военное судно высадило
дессантъ на защиту "революціонеровъ", и на
дворцѣ королевы взвилось американское знамя, усѣянное
звѣздами. То было въ 1892 году. Партія
демократовъ съ Кливелендомъ во главѣ держалась
политики автономіи и независимости. Дѣло немного
затянулось, но революцію было велѣно признать и
никакимъ другимъ державамъ въ это дѣло не вмѣшиваться.
Окончательное рѣшеніе судьбы канаковъ
съ ихъ королевой отложили до предстоявшихъ президентскихъ
выборовъ, которые, какъ извѣстно, закончились
побѣдой республиканцевъ съ Макъ-Кинли
во главѣ. Судьба Лиліуколани и Канацкой Монархіи
была окончательно рѣшена, и канаки стали американцами.
Но до прошлой осени, втеченіе 8 лѣтъ, правленіе
островами фактически находилось въ рукахъ революціонеровъ-
аршинниковъ. Передъ вторичнымъ избраніемъ
Макъ-Кинли было рѣшено дать островамъ штатное
управленіе съ назначеніемъ губернатора изъ Вашингтона.
Учрежденъ былъ на американскій ладъ
Сенатъ и Конгрессъ или Палата депутатовъ со всеобщей
подачей голосовъ. Прошлой осенью впервые
происходили всеобщіе выборы въ обѣ палаты. Американскіе
аршинники по традиціи всегда дѣлились
на двѣ партіи — республиканцевъ и демократовъ.
Дѣлились больше для близиру, изъ той или другойдоли пирога за общимъ брашнымъ столомъ, и
часто больше для отвода глазъ вѣчно глупому рабочему
простофилѣ, надъ которымъ и потѣшались обѣ
партіи, кромсая простофилинъ пирогъ. Такъ американскіе
аршинники поступили и съ канаками. Передъ
самыми выборами разошлись аршинники въ разныя
стороны и стали кричать канацкому народу, что они,
аршинники, за канацкіе интересы готовы душу чорту
запродать; рѣшаются бороться за канацкій народъ
до послѣдней капли крови и желаютъ уничтожить
канацкихъ враговъ — вонъ тѣхъ живодеровъ, —
и при этомъ другъ на дружку указываютъ. Канаки
смотрятъ и дивуются — откуда вдругъ столько друзей —
враговъ ихъ свободы набралось? и чего имъ
надо? — за что другъ друга ругаютъ?

Откуда ни возьмись, явился новый вождь —
третьей, канацкой партіи. Сталъ толковать канакамъ
про бѣлыхъ аршинниковъ, про бѣлыхъ поповъ обманщиковъ,
которые на это время тоже подѣлились
на двѣ партіи и стали съ крестомъ и кропиломъ
позади стѣнъ республиканской и демократической
рати. Новый вождь сказалъ канакамъ, чтобы они
оставили въ покоѣ обѣ аршинныя партіи ругать
другъ друга, а сами выбрали бы своихъ сенаторовъ
и депутатовъ. Канакамъ понравилась эта рѣчь, и
они стали выбирать думныхъ людей изъ себя. Выставили
кандидатами въ обѣ палаты своихъ туземцевъ
и назвали свою партію Независимыми или
Гомрулерами. Исключеніе сдѣлали только для своего
вождя Каука-Лукини, который былъ бѣлый не только
по цвѣту кожи, но и по сѣдинѣ волосъ. Онъ выставилъ
свою кандидатуру на постъ сенатора, и началась
отчаянная агитація по всѣмъ островамъ въ
пользу образованія самостоятельной канацкой партіи,
поставившей себѣ цѣлью выбиться изъ вѣчной кабалы
бѣлыхъ аршинниковъ, капиталистовъ, плантаторовъ,
сахарозаводчиковъ и торговыхъ тузовъ столицы.

Бѣлый вождь новой партіи Каука Лукини...

Но читатель можетъ забыть, что я пису разсказъ,
а не трактатъ по исторіи Сандвичевыхъ
выхъ острововъ. Чтобы не дать заснуть читателю, я
скажу ему откровенно, что "Каука Лукини" на канацкомъ
ясыкѣ значитъ — русскій докторъ, т. е.
не кто иной, какъ все тотъ же нашъ соотечественникъ
Николай Константиновичъ Руссель — Судзиловскій —
Каука Лукини — тожъ.

Чтобы читатель помнилъ, однако, что разсказъ
мой не сказка, а быль, основанная цѣликомъ на документахъ,
я приведу нѣкоторыя выдержки изъ
письма ко мнѣ Гавайскаго Сенатора Каука Лукини.5-го декабря 1900.

Hawai, Hawaian Islands.

"Мнѣ пришлось нѣсколько запоздать съ отвѣтомъ,
потому что твои письма застали меня въ
самую горячку выборной кампаніи, — первой послѣ
8 лѣтъ миссіотерско-сахарократической олигархіи,
— гдѣ дѣйствительно весь народъ, не исключая
главнаго Гавайскаго элемента, принималъ живое
и дѣятельное участіе. Они, т. е. письма, застали
меня совершающимъ путешествіе вокругъ нашего
маленькаго мірка — острова Гавайи — въ обществѣ
съ нѣсколькими гавайцами, тоже кандидатами
въ Сенатъ, какъ и я. На пути мы были гостями
канаковъ, — насъ кормили, поили, развлекали
пѣснями и танцами; украшали гирляндами (какъ
призовыхъ быковъ на ярмаркахъ), давали лошадей
для дальнѣйшаго слѣдованія; а мы за это отвѣчали
зажигательными рѣчами противъ существующаго
правительства сахарозаводчиковъ, миссіонеровъ и
другихъ бѣлыхъ враговъ Гавайскаго народа. Результатъ
кампаніи превзошелъ наши ожиданія: мы
разбили на голову республиканцевъ (бывшую правительственную
партію) и демократовъ, получивъ
3/4 большинства въ обѣихъ палатахъ. Наша партія
была третьей и называется Независимыми или
Гомрулерами. Я фигурировалъ на выборныхъ
бюллетеняхъ, какъ "Каука Лукини" ("русскій докторъ")
и изъ четырехъ кандидатовъ (въ 1-мъ Сенаторіальномъ
округѣ) прошелъ вторымъ по числу
голосовъ. Посылаю тебѣ образчикъ нашихъ выборныхъ
бюллетеней. Сессія Сената начинается въ
февралѣ, и намъ предстоитъ совершить настоящую
революцію сверху внизъ во всемъ Гавайскомъ
законодательствѣ. Такъ какъ я чуть не единственный
бѣлый въ обѣихъ Палатахъ, который что-нибудь
смыслитъ въ техникѣ законодательной
машины цивилизованныхъ странъ, то на мнѣ, вѣроятно,
и будетъ лежать главная часть работы по
составленію проектовъ законовъ, а потому о литературныхъ
и научныхъ работахъ теперь пока
нельзя и думать. Въ интересахъ канацкаго населенія,
которое такъ долго эксплуатировалось всякаго
рода заѣзжими хищниками, необходимо провести
въ первую же сессію нѣсколько неотложныхъ
реформъ. На очередь будутъ поставлены:

1.—Билль о мѣстномъ самоуправленіи (Канакамъ
надоѣло во всемъ зависѣть отъ тузовъ столицы).

2.—Радикальная реформа санитарной службы.

3.—Не менѣе радикальная реформа въ системѣ
налоговъ.

4.—Отмѣна смертной казни.

5.—Расширеніе кредитовъ на народныя школы
и устройство музыкальной консерваторіи для канаковъ
въ Гонолулу (канаки большіе любители
пѣнія и музыки).

6.—Введеніе Норвежской или какой-либо другой
упорядоченной системы продажи спиртныхъ напитковъ.
Необходимо оградить канаковъ отъ злоупотребленія
и систематическаго спаиванія ихъ
этимъ зельемъ.Полинезійская раса, разсѣянная по Тихому океану
вплоть до Абиссиніи и Мадагаскара, раса, къ которой
принадлежатъ маори Новой Зеландіи, Таитяне,
канаки Гавайи и др. — по новѣйшимъ изслѣдованіямъ
оказывается старшей и наиболѣе чистой вѣтвью
нашей кавказской расы. Она характеризуется
тѣмъ типомъ долихоцефаловъ или длинно-головыхъ,
утрату котораго среди европейскихъ народовъ такъ
сильно оплакиваютъ многіе короткоголовые изъ нашихъ
соціологовъ. Въ незапамятныя времена индо-кавказская
раса разошлась въ разныя стороны;
часть ея двинулась сухопутьемъ на западъ и образовала
арійскую вѣтвь, предковъ европейцевъ; другая —
расплылась по водѣ на югъ и востокъ по
всему океану, соперничая съ монгольской расой. Къ
этому-то высокому типу кавказской расы и принадлежатъ
канаки Гавайскихъ острововъ. Ужъ одно это
обстоятельство, кажется, обязываетъ насъ интересоваться
судьбой нашихъ родичей, которые но мнѣнію
многихъ компетентныхъ ученыхъ при благопріятныхъ
условіяхъ способны создать высшую, оригинальную
и болѣе здоровую цивилизацію, чѣмъ цивилизація
европейская, пропитанная массой исторически наслоившихся
противообщественныхъ и антигуманитарныхъ
предразсудковъ.

Чтобы заинтересовать читателей младшей вѣтви
начинающимся возрожденіемъ старшей, на этотъ разъ
я предоставлю слово самому "Гавайскому Сенатору",
а нынѣ Президенту перваго Гавайскаго Сената, нашемупочтенному соотечественнику Русселю — Судзиловскому —
Каука-Лукини.

"Наша страна — маленькая, всего 150,000 жителей,
но непомѣрно богатая и важная, какъ стратегическій
и торговый пунктъ среди этой лужи,
называемой Тихимъ океаномъ, которой быть можетъ
предстоитъ сыграть въ ХХ столѣтіи ту же
роль, только въ болѣе грандіозныхъ размѣрахъ,
какую Средиземное море играло въ античномъ
мірѣ. Вслѣдъ за присоединеніемъ насъ къ Соединеннымъ
Штатамъ той же участи подвергнутся
Куба, Порторико, Филиппинскіе острова и др.
страны, которыя въ скоромъ времени несомнѣнно
тоже будутъ взяты на буксиръ. Поэтому Гавайскій
народъ всецѣло сознаетъ всю отвѣтственность
своего руководящаго положенія въ новой системѣ
отношеній присоединяемыхъ народовъ къ великому
тѣлу Американской Республики. Мы были присоединены
первыми, и съ нами обращаются, какъ съ
любимымъ, балованнымъ дѣтищемъ. Номинально
мы — Территорія Соединенныхъ Штатовъ, но спеціальнымъ
актомъ Конгресса, 7 іюля 1898 г., намъ
дана конституція съ такими правами, которыя
ставятъ насъ въ срединѣ между полнымъ Штатомъ
и обыкновенной Территоріей, какъ Оклагама или
Новая Мексика, Аризона и пр. Наши права нынѣ,
т. е. послѣ присоединенія, не уменьшились, а увеличились.
Мирно присоединившись къ Республикѣ
Соединенных Штатовъ, Гавайскій народъ рѣшилъ
поддерживать искреннія и лойяльныя отношенія
къ Американскому народу, но въ то же время
онъ твердо рѣшилъ заботливо оберегать свои права
и самоуправленіе отъ произвольнаго нарушенія
ихъ какъ представителями центральной власти,
такъ и различными котеріями традиціонныхъ буржуазныхъ
партій, которыя, преслѣдуя исключительно
личные интересы, постоянно вносили только
смуту въ мирную жизнь Гавайскаго народа. Мы
тоже хотимъ законности и порядка. Для иллюстраціи
того и другого можно указать на два послѣдніе
случая. Не дальше, какъ сегодня, капиталистическая
оппозиція въ Сенатѣ внесла резолюцію "предложить
Соединеннымъ Штатамъ даровать намъ
полныя права Штата", но мы, народное большинство,
отвергли ее, какъ "ненужную, неумѣстную
и пока несвоевременную". Глава оппозиціи, банкиръ,
пришелъ въ такой неудержимый азартъ, что
мнѣ пришлось посовѣтовать разгоряченной головѣ
оппозиціи пройтись и подышать на открытомъ
воздухѣ. Другой примѣръ: нѣсколько дней тому
назадъ Секретарь Территоріи, назначенный изъ
Вашингтона, вздумалъ явиться въ Нижнюю Палату
офиціально и безъ приглашенія, и онъ былъ также
приглашенъ президентомъ удалиться изъ Палаты.

Мы имѣемъ всеобщую подачу голосовъ и полное
мѣстное самоуправленіе и вообще всѣ права отдѣльнаго
Штата съ единственной разницей, что
мы не выбираемъ своего Губернатора, а онъ назначается
Президентомъ Соединенныхъ Штатовъ.
Наша ближайшая задача состоитъ въ томъ, чтобы
фактически реформировать всѣ наши традиціонныя
учрежденія прежней конституціонной монархіи и
позднѣйшей плутократической олигархіи — въ демократическуюреспублику съ сильной окраской
государственнаго соціализма. Какъ человѣкъ Стараго
свѣта и при томъ еще русскій, ты бы со
смѣху померъ, еслибы прочиталъ мой билль о реформѣ
податной системы. На дняхъ онъ будетъ
напечатанъ, и я доставлю тебѣ это удовольствіе.
Но для насъ это вовсе не смѣшно и составляетъ
дѣло величайшей важности. Какъ и вездѣ на свѣтѣ,
у насъ вся податная тяжесть лежитъ на бѣдномъ
и среднемъ сословіяхъ. Податнымъ базисомъ, —
кромѣ такихъ спеціальныхъ податей, какъ небольшая
подушная, школьная, дорожная и проч. подати, —
главнымъ образомъ служила оцѣнка
поземельнаго и другихъ имуществъ, остованная
на клятвенномъ показаніи собственниковъ и безъ
всякаго закона о продажѣ имущества за невзносъ
податей. Натурально, что 99% населенія присягали
ложно. Богатые же просто платили изъ христіанскаго
милосердія, сколько хотѣли. Собиралось
такимъ образомъ около 3 милліоновъ долларовъ
(6 мил. рублей), достаточныхъ для покрытія очень
скромнаго бюджета. Это одна сторона дѣла. Другая, —
завелась у насъ такая монополія поземельной
собственности, что фактически вся земля
собралась въ рукахъ дюжины собственниковъ.
Третья сторона дѣла, — подоходный налогъ въ
Соединенныхъ Штатахъ и здѣсь еще раньше былъ
признанъ высшими судами неконституціоннымъ.
Значитъ съ этой стороны — нечего стучаться.

Новая система сводится къ слѣдующимъ нѣсколькимъ
пунктамъ:

1. Поземельный налогъ (Area tax) — по
25 центовъ (50 коп.) за акръ, безъ различія качества
земли. Напр., человѣкъ, имѣющій милліонъ
акровъ земли, на которой онъ держитъ несколько
тысячъ полуголоднаго скота, а самую землю непроизводительно
держитъ для спекуляціи, — вмѣсто
1000 дол., которую онъ платитъ теперь, долженъ
будетъ заплатить 250,000 дол. При такихъ условіяхъ
едва ли онъ найдетъ выгоднымъ ержать
столько земли и особенно — непроизводительно.
Первые 100 акровъ изъяты изъ этого налога
совсѣмъ и для всѣхъ собственниковъ.

2. Городскіе участки платятъ такъ: Скажемъ,
что на весь городъ Гонолулу, съ его 40,000 жителей
изъ 150,000 всего населенія, приходится 1/4
всей Area tax, т. е. при поверхности острововъ въ
4 мил. акровъ, по 25 центовъ налога на акръ,
изъ милліона долларовъ — 250 тысячъ долларовъ.
Эти 250 тысячъ распредѣляются по участкамъ въ
обратно пропорціональномъ отношеніи къ разстоянію
отъ почтовой конторы и другого центра of
unimproved value, т. е. отъ цѣны земли безъ улучшеній.
Однимъ словомъ Single-tax Генри Джорджа
въ чистомъ видѣ. Изъяты отъ податей всѣ усадьбы
въ 6000 кв. футовъ, т. е. всѣ бедняки.

3. Всѣ земли подъ сырыми земледѣльческими
продуктами (т. е. фермы) изъяты отъ спеціальной
подати.

4. Всѣ мануфактуры (главнымъ образомъ сахарные
заводы) платятъ подать въ 4% съ валового
дохода. Изъяты заведенія съ 1000 дол. валового
дохода.5. Всѣ коммерсанты — 2 1/2% съ валового дохода,
съ изъятіемъ 1000 дол. годового дохода.

6. Банки — 2% со всего капитала кромѣ той
его части, которая употреблена на поземельныя
ссуды. Эта часть изъята отъ налога.

7. Пароходы, желѣзныя дороги, телефоны, электрическое
освѣщеніе и т. п. компаніи, тарифы
которыхъ регулируются государствомъ,
— 2% съ валового дохода; тѣ же, которыя не
состоятъ подъ контролемъ — 4%.

8. Налогъ на наслѣдство:
свыше 10,000 дол. въ прямой линіи — 10%
свыше 10,000 дол. въ боков. линіяхъ — 20%
внѣ родства . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . — 25%

9. Налогъ на ренту свыше 300 дол. — 2%.

10. Налогъ на проценты (за исключеніемъ банковъ)
свыше 300 дол. — 2%.

Всѣ прежнія — подушныя, школьныя, дорожныя,
собачьи, каретныя, имущественныя и поземельныя
подати отмѣняются.

Многіе плутократы, — не то въ серьезъ, не то
въ шутку, думаютъ, что это — похуже динамита
будетъ.

Первое требованіе, предъявляемое ко всякому
американскому закону, заключается въ томъ, чтобы
онъ не противорѣчилъ конституціи, т. е. чтобы не
нарушалъ равенства гражданъ передъ закономъ,
чтобы изъятія распространялись одинаково на бѣдныхъ
и богатыхъ.

Надеюсь, что этотъ билль отвѣчаетъ этому требованію.

— Ты спрашиваешь, —есть ли у насъ газеты?
У насъ, братъ, ихъ около 12, изъ коихъ половина
— большія, ежедневныя, какъ въ С. Франциско.
Вообще у насъ цивилизаціи — хоть отбавляй: на
автомобиляхъ катаемся, телеграфы безъ проволоки
между островами... Среди этой расы царятъ діалекты
и страшная разбросанность. Мы оставили
канацкій языкъ. Преподаваніе давно уже идетъ во
всѣхъ школахъ на англійскомъ языкѣ. Все молодое
поколѣніе говоритъ по англійски и только старики
— по своему. Нашъ школьный годовой государственный
бюджетъ — 400,000 дол., да почти столько
же изъ частныхъ средствъ.

Твой Николай."

V

Цѣлый рядъ присланныхъ мнѣ проектовъ биллей
указываетъ дѣйствительно на довольно широкій реформаціонный
размахъ. Торговля вообще и спиртными
напитками — въ частности, даровое народное
образованіе и школьныя библіотеки, народное здравіе,
регулированіе земледѣлія, контроль надъ промышленными
компаніями и капиталистическими предпріятіями —
цѣлой вереницей проходятъ передъ
глазами читателя. Составляются парламентскія коммиссіи
и подъ-коммиссіи для выработки проектовъзаконовъ, приглашаются всѣ компетентныя лица,
живущія на островахъ и даже въ Америкѣ, опрашиваются
лично или шлютъ свои мнѣнія и объясненія
письменно; — однимъ словомъ, при полной свободѣ
печати и ограниченномъ количествѣ мѣстной и туземной
интеллигенціи — дается просторъ всякому
разумному человѣку въ той или иной формѣ содѣйствовать
благоустройству общественнаго порядка.

Но такъ какъ покойный Девятнадцатый Вѣкъ
привыкъ даже христіанскія добродѣтели измѣрять
мѣновой или прибавочной стоимостью, то эта старая
привычка перешла и къ грудному младенцу — наслѣднику
его. Податная система обыкновенно всегда
является основой государственной жизни, и отъ той
или другой формы ея зависитъ матеріальная возможность
осуществленія всѣхъ остальныхъ реформъ.
Поэтому-то цари девятнадцатаго вѣка, капиталисты
энергично принялись за свое ремесло: съ удивительнымъ
самопожертвованіемъ они, по примѣру своихъ
собратовъ въ Метрополіи, тотчасъ же остовали компанію
на акціяхъ для купли и продажи, оптомъ и
въ розницу, представителей законодательной власти
и голосовъ самихъ избирателей. Въ видѣ обструкціи
и въ тѣхъ крайнихъ случаяхъ, когда они не разсчитываютъ
на подкупъ и поддержку депутатовъ,
аршинники вдругъ впадаютъ въ отчаянный радикализмъ
и начинаютъ требовать введенія швейцарскаго
референдума, т. е. обращенія къ воту всего народа.
Интересно по этому вопросу мнѣніе одного мѣстнаго
сторонника радикальныхъ реформъ, возражающаго
противъ референдума въ слѣдующихъ выраженіяхъ:

"Въ Швейцаріи, гдѣ каждый гражданинъ до
извѣстной степени образованный человѣкъ, такое
обращеніе (референдумъ) разумно и желательно. Не
такъ дѣло обстоитъ въ Гавайской Территоріи, гдѣ
образованіе массъ не идетъ еще далѣе простого умѣнья
читать и писать и гдѣ, слѣдовательно, наиболѣе
развитые и толковые люди избираются въ законодатели
не только для того, чтобы служить простыми
посредниками между народомъ и исполнительной
властью, но и для того, чтобы самостоятельно использовать
свои умственныя способности — подъ
условіемъ, конечно, довѣрія, что они употребятъ ихъ
на благо народа."

Однимъ словомъ, въ маленькомъ Водяномъ Царствѣ
сразу встали или поставлены ребромъ всѣ волнующіе
Старый Міръ практическіе "проклятые"
вопросы; и остается только надѣяться, что наши
туземные родичи-канаки лучше и быстрѣе сумѣютъ
справиться со всѣми общественными злами, обуревающими
нашъ цивилизованный Старый Міръ. Слабая
сторона Водяного Царства въ настоящій начальный
періодъ заключается въ недостаткѣ истинно народной
туземной интеллигенціи, которая явилась бы сознательными умѣлымъ борцомъ за общенародные интересы.
Промышленность, земля, просвѣщеніе, пути
сообщенія, торговля и благотворительность — все
это находится еще въ сильной зависимости отъ просвѣщенныхъ
поповъ и капиталистовъ. Вносимые радикальные
билли часто или не находятъ себѣ достаточно
умѣлыхъ и стойкихъ истолкователей или становятся
объектомъ купли — продажи. Положеніе
Президента Сената, обязаннаго стоять по возможности
внѣ партій, лишило нашего соотечественника
Кауку іЛукини полной свободы дѣйствій, а Канакскую
партію — дѣятельнаго вождя. Къ величайшей
чести его, онъ поналъ это и подалъ въ отставку,
чтобы развязать себѣ руки и свободно защищать
намѣченныя имъ реформы. Задача предстоитъ, несомнѣнно,
трудная, но на помощь ему поднимается
сознательно рабочее движеніе промышленныхъ рабочихъ,
которые несомнѣнно скоро поймутъ общность
своихъ интересовъ съ интересами туземнаго народа,
и тогда ходъ общественнаго развитія пойдетъ вѣроятно
по стопамъ жителей Ново Зеландіи.

Здѣсь мы заканчиваемъ историческую часть нашего
разсказа и за продолженіемъ его отсылаемъ
заинтересованнаго читателя къ текущей жизни и
литературѣ. Мы хотѣли показать читателю уголокъ
картинки изъ міровой жизни и съ добродушіемъ человѣка,
притерпѣвшагося ко всему, показать, что
политическій развратъ нашего русскаго государственнаго
строя, съ его мракобѣсіемъ, бюрократизмомъ,
сыскомъ, анаѳемами и безпощаднымъ преслѣдованіемъ
всякой живой мысли — носитъ по истинѣ интернаціональный
характеръ. Безышодная нищета стомилліоннаго
народа, изгнанія самыхъ здоровыхъ элементовъ
его изъ предѣловъ родной страны, массовое
и систематическое преслѣдованіе нашей молодой интеллигенціи
и рабочихъ; тюрьмы, ссылки, анаѳемы,
шпіонскія продѣлки русскаго правительства — отнюдь
не ограничены предѣлами нашего милаго отечества,
но совершаются имъ тайно и явно во всѣхъ частяхъ
свѣта, куда только проникаетъ свободная русская
мысль, и русское самодержавіе часто съ особымъ
сладострастіемъ любитъ обнаруживать свое злокачественное
вліяніе на почвѣ именно "славныхъ республикъ"
всего міра.

Но я не люблю разсказовъ, кончающихся грустно,
и потому ставлю точку. Мои герои въ концѣ концовъ
благоденствуютъ, и передъ ними открыты широкіе
горизонты. Безподобный епископъ Владиміръ
и понынѣ съ успѣхомъ и усердно продолжаетъ насаждать
въ Русской Землѣ исконное православіе,
получать ордена и готовится современемъ занять
постъ Петербургскаго Митрополита Антонія. Гавайскій
Сенаторъ, Каука-Лукини, продолжаетъ сенаторствовать
и пытается косвенно доказать, что и русскій— 56 —

скій народъ не хуже всякаго другого способенъ къ
самостоятельному государственному и общественному
самоуправленію и парламентской жизни. А надъ
ними обоими также благополучно высится зловѣщая,
но скромно-іезуитская фигура „злого человѣка",
какъ выразился въ письмѣ къ царю другой отлученный,
Л. Н. Толстой, — фигура оберъ-прокурора
Святѣйшаго Синода Побѣдоносцева, который попрежнему 
благополучно продолжаетъ осѣнять Русскую
Землю чернымъ крыломъ, какъ мрачнымь трауромъ.


— 57 —

ПРИЛОЖЕНІЯ

Нижеслѣдующіе документы извлечены издателемъ
этой брошюры изъ книжки д-ра Н. Русселя: „Житіе
преосвященнаго Владиміра. 1895. " въ видахъ болѣе
отчетливой характеристики дѣятельности и поведенія
этого архіерея.

1

Записка, сообщенная д-ру Русселю Гринкевичемъ,
бывшимъ студентомъ Духовной Академіи, посланнымъ
въ Америку въ качествѣ псаломщика.

О ШКОЛѢ.
„Въ школѣ 23 мальчика. Они раздѣлены на З
класса. Классныя комнаты служатъ вмѣстѣ съ тѣмѣ
и занятными. Комнаты для рекреаціонныхъ часовъ
нѣтъ никакой. Всѣ классныя комнаты (спальнитакже) находятся въ подвльномъ этажѣ. Двѣ изъ
нихъ такъ слабо освѣщены, что по серединѣ ихъ
уже нельзя разобрать печатной книги. Вентиляціи
никакой. Сырость и вонь. Второй классъ и столовая
помѣщаются въ одной и той же комнатѣ.

"Восьмилѣтніе мальчики модлежатъ тѣмъ же
правиламъ и ведутъ тотъ же образъ жизни, какъ
и 15-лѣтніе. Число занятій ихъ такое: классныхъ
занятій съ учителями 3 1/2 часа (отъ 1 1/2 до 5 по
полудни); приготовленіе уроковъ 3 часа (8-11
утра); пѣніе 2 часа (11-12 утра и 5-6 вечера);
церковная служба 2 часа (6 1/2-7 1/2 утра). По субботамъ
и праздникамъ продолжительность службы
до 6 часовъ въ день. Заставляютъ дѣтей носить
длинные волосы, отчего вши развелись сильно...

"Епископъ присвоилъ себѣ деньги мальчиковъ,
пріѣхавшихъ съ нимъ сюда. Имъ всѣмъ (12 человѣкъ)
были выданы прогоны и отъ прогоновъ у
каждаго осталось не менѣе чѣмъ по 200 долларовъ.
Нѣсколько человѣкъ изъ пріѣхавшихъ мальчиковъ
уже сплавлены въ Аляску и ни одному изъ нихъ
не дали денегъ, даже чтобы купить какую нибудь
одежонку, не смотря на болѣе чѣмъ очевидныя
нужды."

2

Письмо къ іеромонаху Георгію троихъ учениковъ
духовной школы и письмо къ тому же лицу Бобовскаго.

"Отецъ Игуменъ!*

[* Сохраняемъ орфографію подлинника. *]

"Епископъ приказалъ мне и Меркульеву приходить
къ нему каждый день когда нетъ уроковъ мы
приходимъ по два и по одному. Епископъ сажаетъ
насъ на кровати балуется щекочетъ сажаетъ на
колени много разъ целуетъ въ щеки и долго качаетъ
а Меркульева носитъ на своехъ рукахъ и
даетъ намъ много подарковъ. Ученики ропщутъ
на насъ что мы безъ дела часто ходимъ къ Епоскопу.

"Мы по купали водку вино и курили табакъ
Отецъ Игуменъ на кажите насъ чтобы Богъ простелъ
намъ грехи и по советуйте намъ ходить ли
намъ къ Епископу или нѣтъ.

"Ученики Ар. Шк. Григорій Качергинъ,
Николай Меркульевъ,
Николай Кингъ.

"Дек. 31 дн. 1890 г."

—

"Милостивый отецъ игуменъ!

"Благодарю васъ за ваше вниманіе и любовь
ко мнѣ. Уѣзжая въ Россію, я прошу вашихъ молитвъ
предъ алтаремъ Всевышняго, дабы онъ укрѣпилъ
меня на такое далекое путешествіе. Я имѣлъ
страстное желаніе послужить Богу и его СвятойЦеркви, но къ сожалѣнію мнѣ не пришлось. Преосвященный
Владиміръ предлагалъ мнѣ мѣсто псаломщика
въ Аляскѣ съ условіемъ перемѣнить имя,
но я, не рѣшаясь на тяжелое для меня постыдное
предложеніе, отказался. Теперь же, получивъ билетъ
 и небольшую поддержку на путевыя издержки,
я отправляюсь въ Россію, не зная опредѣленно
свое положеніе тамъ. Затѣмъ еще разъ прошу
покорнѣйше молиться за меня грѣшнаго. Остаюсь
Вашимъ окорнѣйшимъ послушникомъ.

"Александръ Бобовскій.

"P. S. — Я имѣю много кое чего сказать Вамъ
по залкому и соблазнительному моему дѣлу съ
Преосвященнымъ Владиміромъ, но обожду до пріѣзда
моего въ Россію и тогда съ первой возможностью
напишу Вамъ. — А. Б.

"Г. Санъ Франциско,
"30 апрѣля (12 мая) 1891 г."

3

Присяжныя показанія при слѣдствіи Н. Кучеряваго,
С. Поварчука, В. Аллена и Ал. Ванна.

(Переводъ.)

Штатъ Калифорнія, городъ и графство Санъ-Франциско.

"Николай Кучерявый, по принесеніи формальной
клятвы, показываетъ слѣдующее: Мое имя — Николай
Кучерявый. Жительство имѣю въ г. С. Франциско,
Калифорніи, Мнѣ 19 лѣтъ отъ роду. Я знаю
Владиміра, Епископа Алеутскаго и Аляскинскаго,
нынѣ управляющаго русской церковью и епархіей
и живущаго въ С. Франциско. Его прежнее имя
Василій Соколовскій. Я знаю его еще съ весны
1888 г., когда я былъ прикащикомъ въ лавкѣ,
торгующей церковной утварью въ г. Варшавѣ, въ
Россіи.

"Увидѣвъ меня въ лавкѣ, онъ сказалъ мнѣ, что
онъ уѣзжаетъ Епископомъ въ Америку и предложилъ
мнѣ ѣхать съ нимъ, обѣщая учить меня религіознымъ
наукамъ, сдѣлать псаломщикомъ, а
впослѣдствіи діакономъ и священникомъ въ одной
изъ Аляскинскихъ церквей и что онъ всячески
будетъ заботиться обо мнѣ.

"Я согласенъ былъ на его предложеніе и просилъ
разрѣшенія у родителей своихъ, но послѣдніе
отказали. Тогда, по совѣту Епископа, я убѣжалъ,
чтобы сопровождать его въ Америку тайно, противъ
желанія отца и матери.

"Онъ приказалъ мнѣ, въ случаѣ кто либо спроситъ
о моемъ имени, назваться Покровскимъ, что
я и сдѣлалъ. Границу переѣхалъ подъ паспортомъ
Покровскаго.

"Епископъ Владиміръ привезъ съ собой изъ
Россіи 11 мальчиковъ и многихъ выписалъ изъ
Аляски; нѣкоторые были взяты въ школу здѣсь въ
городѣ. Я думаю всѣхъ мальчиковъ человѣкъ 25,
иногда больше, иногда меньше."Всѣ эти мальчики были отданы подъ его надзоръ
дла обученія церковной службѣ и свѣтскимъ
наукамъ.

"Во время путешествія изъ Россіи и нѣкоторое
время по прибытіи сюда Владиміръ обращался со
мной хорошо. Когда мы устроились въ церковномъ
домѣ, одною изъ моихъ обязанностей, между прочимъ,
было убирать его комнату и перестилать
кущетку, на которой онъ спалъ. Обыкновенно я
дѣлалъ эту работу послѣ вечерней службы, оканчивавшейся
около 8 часовъ вечера.

"Около средины мая 1888 г. въ 6 часовъ вечера,
тотчасъ послѣ обѣда, я сидѣлъ въ своей
комнатѣ и читалъ книгу. Вошелъ Владиміръ изъ
своей, сосѣдней со мною, комнаты и спросилъ:

— "Что ты читаешь? Должно быть какой-либо
романъ о развратныхъ женщинахъ? Оставь это и
поди приготовить мнѣ постель". Я отвѣтилъ ему,
что уберу постель, какъ всегда, послѣ вечерней
службы. — "Нѣтъ, убери сейчасъ!" сказалъ онъ.
Мы вошли вмѣстѣ въ его покой. Онъ взялъ меня
за руку, сѣлъ на кушетку и привлекъ къ себѣ на
колѣна. Потомъ, положивъ руку на мои ноги, сказал: —
"раздѣнься и ложись со мною". Я вырвался
отъ него, говоря, что не хочу. — "Я тебѣ
говорю, ложись. Не ляжешь — тебѣ хуже будетъ".
Онъ то ласкалъ, то угрожалъ, но я все-таки вырвался
и ушелъ изъ комнаты.

"Недѣли 2 спустя, въ іюнѣ онъ позвалъ меня
однажды еще разъ къ себѣ и возобновилъ свое
предложеніе, угрожая, что донесетъ консулу о томъ,
что у меня есть въ сундукѣ револьверъ, съ которымъ
я намѣренъ ограбить домъ и что за это
меня отдадутъ на всю жизнь въ исправительный
домъ. Въ случаѣ моего согласія, обѣщалъ любить
меня и давать деньги. Я повѣрилъ его угрозамъ
и согласился совершить съ нимъ грѣхъ. Втеченіе
іюня и іюля мѣсяцевъ это повторилось еще четыре
раза. Потомъ мнѣ стало противно и я отказался
удовлетворять его требованіямъ дальше. Это было
въ концѣ іюля. Онъ началъ меня преслѣдовать и
обращеніе перемѣнилъ на грубое и, наконецъ,
однажды приказалъ мнѣ оставить домъ въ ту же
ночь, взялъ меня за руку и вытолкнулъ за дверь.
Но я все таки остался въ домѣ на эту ночь, а
на слѣдующее утро отправился съ жалобой къ
консулу Оларовскому, послѣдній взялъ меня съ
собой къ Владиміру и что то съ нимъ говорилъ.
Владиміръ взводилъ на меня всякія несправедливыя
обвиненія, консулъ повѣрилъ и пригрозилъ мнѣ въ
свою очередь исправительнымъ домомъ, если я не
исправлю своего поведенія. Я былъ снова принятъ
въ церковь. На слѣдующій день Епископъ отправился
въ Аляску. Послѣ этого я оставался въ
церкви еще 15 дней, а потомъ ушелъ, найдя себѣ
мѣсто прислуги на парусномъ суднѣ, уходившемъ
въ Австралію.

"Поваръ Сидоръ Поварчукъ видѣлъ, какъ Епископъ
выгонялъ меня из дому.

"Въ числѣ моихъ обязанностей было еще мыть
балконъ, на который выходили архіерейскія окна.
Обыкновенно и эту работу я дѣлалъ вечеромъ.
Однажды въ іюнѣ 1888 г. я проходилъ къ этому
балкону со щеткой и ведромъ воды. Сначала я~64~
вошелъ въ свою комнату а потомъ долженъ былъ
пройдти черезъ епинскопсќі покой. Дверь комнаты
Была не плотно прикрыта. Я постучалъ легонько,
но не получилъ отвѣта. Тогда я взглянулъ черезъ
узкую щель и увидѣлъ Владиміра сидящнмъ на
кушеткѣ. Вилльямъ Аллехъ былъ у него на колѣ-
нахъ . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
оба были въ возбужденномъ состояніи. Увидѣвъ
зто, яудалился. Черезъ полчаса, явившись снова,
я увидѣлъ Аллена, дающимъ Епископу урокъ ан-
глійскаго языка. Впослѣдствіи, когда возникли не-
согласія между архіереемъ и Александромъ Бо-
бовскимъ, Алленъ, нризнавался мнѣ что самъ имѣлъ
дурныя сношенія съ Епископомъ. Василій Мартышъ
тоже признавался, признавался и Александръ Ванно.

„Подписалъ Николай КучЕрявый.

„Подпись и клятва совершены въ моемъ при
сутствіи сего 13-го января 1890 г.

„Генри Дрегеръ, нотаріусъ.“

_____

(Переѳоь.)

Штатъ Калифорнія, городъ и графство Санъ-Франциско.

„Сидоръ Поварчукъ, по принесеніи клятвы, 
Сидоръ Повачукъ, мнѣ 37 лѣтъ. Живу я въ


~65~
С. Франциско. По ремеслу - поцаръ и въ каче-
ствѣ повара цлужнлъ при русской церкви съ 13-го
мая 1888 г. по 14 октвбря того же года. Я знаю
хорошо Епицкопа Владиміра, разсчитавшаго меня,
по моему желанію, вышеупомянутаго 14 октября.
За 5 мѣцяцевъ я имѣлъ достаточно времени по-
знакомиться съ русской церковью и семинаріей.
Скажу, что мальчики вообще одѣты дурво, содер-
жатся и корматея бѣдно. Тотчасъ послѣ обѣда,
они обыкновенно прибѣгали на кухню и просили
хлѣба. Но это не относилось къ нѣсколькимъ лю-
бимцамъ Епископа, какъ Карнелюкъ и Василій
Мартышъ, которые во всѣхъ отноменіяхъ были
на ицключительномъ положеніи. Торда какъ другіе
мальчики нолучали деньги очень пѣдко, не больше
25 центовъ, вышеупомянутые любимцы получали
по доллару и больще. Епицкопъ позволялъ нмъ
многое, чего не позволялъ другимъ, напр. они
носили болѣе чистое и модное платье и бѣлье.
Онъ обращался цъ ними ласковѣе, часто обнималъ
и цѣловалъ. Относительно Николая Кучеряваго
скажу, что во время моего лребыванія въ церкви,
онъ былъ образцовымъ мальчикомъ, послушнымъ,
прилежнымъ и исполняющимъ все, что ни лрика-
жутъ, и я никогда не могъ объяснить себѣ: почему
Владиміръ всюду началъ его преслѣдовать. Куче-
рявый не разъ приходилъ въ кухню и плакалъ
горькими слезамн, но никогда не хотѣлъ объяснить,
лочему онъ плачетъ. Однажды, часовъ въ 9 утра
онъ опять появился на кухвѣ въ слезахъ. „Въ
чемъ дѣло?“ спросилъ я. — „Мнѣ кажется, Епи-
скопъ съ ума еходитъ“, отвѣтилъ онъ. „Преслѣ-и гоняетъ меня туда и сюда безъ всякой
причины. Теперь не знаю, что мнѣ и дѣлать!..."

"За нимъ вскорѣ пришелъ архіерей.

— "Ты опять здѣсь, негодяй?! Цхто ты здѣсь
дѣлаешь? Пошелъ вонъ отсюда. Ни одной ночи
не позволю я тебѣ провести здѣсь". Съ этими
словами онъ открылъ дверь, уставивъ глаза на
Кучеряваго. Потомъ сказалъ мнѣ: "Послушайте,
поваръ, вы давно здѣсь живете, не можете ли вы
найдти какого либо мѣста для этого негодяя?" На
это я возразилъ: "Ваше Преосвященство, не хорошо
такъ обращаться с мальчикомъ, котораго
вы взяли подъ свое покровительство. Отчего не
отправите вы его лучше обратно къ родителямъ?"
Владиміръ взглянулъ на меня гнѣвно и ушелъ.
Тогда я посовѣтовалъ Кучерявому обратиться къ
консулу. Потомъ я помѣстилъ его къ одному знакомому
трактирщику и платилъ за его столъ и
квартиру, пока не нашлось мѣсто на суднѣ, уходившемъ
въ Австралію. По возвращеніи Кучеряваго
изъ Австраліи, я никогда не терялъ его изъ
виду и могу засвидѣтельствовать о его безупречномъ
поведеніи.

"Сидоръ Поварчукъ.

"Подпись и клятва совершены въ моемъ присутствіи
сего января 13 дня 1890 г.

"Генри Дрегеръ, нотаріусъ."

—

(Переводъ.)

Штатъ Калифорнія, городъ и графство Санъ-Франциско.

"Вилліамъ Алленъ подъ клятвою показываетъ и
говоритъ слѣдующее: — "Мое имя Вилліамъ Алленъ.
Мнѣ двадцать лѣтъ отъ роду. Я знаю Владиміра,
Епископа Алеутскаго и Аляскинскаго, съ февраля
1888 г. Я пріѣхалъ съ нимъ въ Америку марта
2-го 1888 г., а въ С. Франциско около 9-го апрѣля
того же года. Передъ отправленіемъ въ Америку,
Владиміръ сконилъ меня совершить противуестественный
половой актъ. Я не смѣлъ его ослушаться.
Это повторялось нѣсколько разъ въ Россіи
 и на дорогѣ, а также здѣсь въ Калифорніи.
Когда мнѣ это опротивѣло — я отказался продолжать
сношенія, и онъ изгналъ меня изъ дому. Я
 подозрѣваю, что онъ былъ въ такихъ же сношеніяхъ
съ Василіемъ Мартышемъ, Александромъ
Бобовскимъ и Карнелюкомъ — учениками Семинаріи.
Онъ былъ очень щедръ съ ними, ласкалъ, цѣловалъ
и садилъ къ себѣ на колѣни; имъ позволялось
даже быть дерзкими. Они никогда не были
наказываемы за проступки, за которые строго
наказывались другіе мальчики.

"Вилліамъ Алленъ.

"Клятва и и подпись совершены въ моемъ присутствіи. — 
Е. К. Гарпъ, нотаріусъ, 4-го февраля
1890 г."

—— 68 —

(Переводъ.)

Щтатъ Калифорнія, городъ и графство Санъ-
Франциско.
„Александръ Ванна подъ клятвою показываетъ
и говоритъ слѣдующее: — „Мое имя Александръ
Ванна, мнѣ 17 лѣтъ, я живу въ С. франциско.
Знаю Владиміра, Епископа Алеутскаго и Аляскинскаго,
съ весны 1888 г., будучи ученикомъ семинаріи 
на Пауэлъ-стритъ. Предъ Пасхой въ апрѣлѣ
1888 г. онъ позвалъ меня въ свою комнату, посадилъ
къ себѣ на колѣна и говорилъ со мной объ
изученіи катехизиса для того, чтобы я могъ сдѣлать
хорошими христіанами свою сестру и брата.
Послѣ этого разговора онъ разстегнулъ мое платье
. . . . . . . . . . . . . . . . .
обнималъ и цѣловалъ меня, какъ будто я былъ
женщина. Дѣлая это, онъ былъ очень возбужденъ,
говорилъ отрывисто и съ большими промежутками.
„Вскорѣ послѣ того Ал. Бобовскій предлагалъ
мнѣ въ своей комнатѣ 50 центовъ за согласіе
совершить съ нимъ противуестественный актъ. Я
не согласился. Потомъ онъ пробовалъ изнасиловать
меня. Спустя нѣкоторое время, Епископъ
еще разъ бралъ меня на колѣна, цѣловалъ и обнималъ,
но ограничился обѣщаніями конфектъ и
денегъ. Однажды онъ подарилъ мнѣ ящикъ конфектъ.
Потомъ онъ разозлился на меня и черезъ
З дня послѣ пожара въ церкви прогналъ за то,
что, по его словамъ, я не исполнилъ своей обязанности.
Я думаю, что Епископъ Владиміръ подсылалъ

— 69 —

ко мнѣ Бобовскаго и прогналъ за то, что
я не согласился.
„Алекс. ВАННА.

„Подпись и клятва совершены въ моемъ присутствіи
сего 7-го мая 1890 г.
„Е. Г. ГАРПЪ, нотаріусъ."

Въ заключеніе не можемъ не-повторить слѣдующихъ
словъ автора „Житіе преосвящ. Владиміра",
внушенныхъ ему чтеніемъ всѣхъ этихъ документовъ:
„Какъ мало, подумаешь, ушли мы впередъ, если
вспомнимъ, что, но словамъ историка Өеофана (во
2-ой половинѣ Юстиніанова царствованія), „Исаія,
епископъ Родосскій и Александръ, епископъ
Діополійскій, во Ѳракіи за тотъ же содомскій
грѣхъ были лишены своихъ мѣстъ, оскоплены
по приказанію императора и возимы на
показъ изъ города въ городъ. Впереди шелъ герольдъ,
кричавшій: — Вы, всѣ епископы, берегитесь
унижать свой высокій санъ!..."*

[* Ж. Лоренсъ фонъ Мосгеймъ. Исторія Церкви, т. 1, стр. 390.
Английское изданіе 1851 г. *]— 70 — 

   Справедливость заставляетъ сказать, однако, что
во времена Юстяніанова царствованія относились
гораздо строже, чѣмъ въ настоящее время у насъ, 
къ дѣйствіямъ епископвъ, "унижающимъ ихъ высокій 
санъ". мы видимъ,напр., что Владиміръ 
Аляскинскій былъ гораздо счастливѣе Исаіи Родосскаго 
и Александра Діосполійскаго, ибо хотя онъ
за тотъ же грѣхъ и былъ лишенъ своего мѣста, но
за то немедленно переведенъ на другое лучшее,
не будучи при этомъ, подобно своимъ византійскимъ
коллегамъ, лишенъ возможности унижать свой высокій 
санъ на новомъ мѣстѣ такимъ же образомъ, какимъ
онъ унижалъ его на старомъ. Въ этомъ отношеніи 
наше современное православіе не только что
не ушло впередъ отъ стариннаго византійскаго, но,
какъ оказывается изъ исторіи аляскинскаго епископа,
сдѣлало даже подъ предводительствомъ К. П. Побѣдоносцева 
шагъ назадъ по сравненію съ этимъ
далекимъ прошлымъ.Епископъ Владиміръ, Викарій
Воронежскій.
Подъ защитой Побѣдоносцева.Оберъ-прокурор‘ъ Св. Правительствующаго Сунода
ст.-секр. К. П. Побѣдоносцевъ.

Покровитель Епископа Владиміра.